Ловкость рук

В тусклом свете лицо Урибе казалось еще бледнее.

– Я ушел с гориллами, – сказал он.

Ривера скорчил презрительную мину.

– Для чего это тебе вдруг стали нужны женщины…

Урибе вытащил из кармана тряпичный цветок и жеманно воткнул его в петлицу.

– Они меня обожают, – возразил он. – Стоит им поговорить со мной, как она очаровываются. Я знакомлю их с магией: с алхимией красок. Я люблю смотреть на них в комнатах, освещенных фиолетовым светом, и обвивать их груди шелковыми лентами. Одной страшно уродливой горилле я закутал лицо зеленой газовой косынкой и заставил ее поверить, что она стала молодой и красивой. А прощаясь, я целую им руки, будто они отдали мне свою невинность, и кладу им на подушку букет белых цветов. И они меня любят, потому что я уверяю их, будто они все разные. Я их обманываю. Я их очаровываю.

Образы вспыхивали в его мозгу, точно бенгальские огни. Когда он начинал так говорить, даже Рауль проникался к нему уважением.

– И тем не менее, – вмешался Кортесар, – сегодня утром ты сыграл с ними злую шутку.

Урибе, как бы оправдываясь, покачал головой.

– Уж очень я ненавижу утра. – Вся его фигурка восковой куклы с нелепо маленькими белыми руками казалась нереальной, фантастической. – При дневном свете все эти женщины грубы и заурядны, кожа у них шершавая и сухая, рты беззубы, как у сифилитиков. Я принес с собой прелестные маски – легкие шелковые повязки на лицо с загадочными улыбками; я предлагал им расставить бумажные ширмы и повесить цветные фонарики. У меня были с собой прозрачные стрекозьи крылышки. Но они даже не хотели смотреть на них. Они до жути были реальны.

Урибе говорил, все понижая и понижая голос, и вдруг быстро взглянул на Агустина.

– Послушай, – сказал он. – А ты не видел Анну?

Мендоса набил трубку, которую курил только после ужина.

Он с трудом разжег ее.

– Да. Она приходила в мастерскую.

– Что ей было нужно?

– Ничего особенного.

– Надеюсь, ты ей ничего не говорил обо мне. Она мне звонила, но я был здорово пьян и не помню, что я ей наплел…

– Да не беспокойся.

Мендоса говорил безразличным тоном, давая понять, что этот разговор его не интересует. Выйдя из мастерской, он купил вечернюю газету. И сейчас развернул ее на столе. Огромные заголовки оповещали о революционных беспорядках.

Маленький Паэс наклонился, чтобы прочитать. Золотистые кольца волос спадали ему на лоб.

– Знаете новость, – спросил он быстро. – Бетанкура, этого канарца, который увивается за моей сестрой, на днях арестовали.

Ривера посмотрел на него с живым интересом.

– Бетанкура? Откуда ты знаешь?

Луис, покопавшись в предложенном Давидом портсигаре, взял сигарету.

– Сестра сама мне об этом сказала. Она страшно перепугалась, как бы его не засудили. Его и еще четверых арестовали в квартире на Каррера де Сан-Херонимо, кажется, за незаконное хранение оружия.

Луис остановился, чтобы посмотреть, какое впечатление произведут его слова. Он знал, что Давид был влюблен в его сестру, и ему хотелось увидеть, как тот воспримет это известие. «Похоже, пробрало», – подумал Луис.

– Вот никогда бы не мог подумать, что Хайме заделается революционером, – сказал Рауль. – В Лас Пальмас мы вместе учились в школе, и он ежегодно получал похвальные листы за поведение. Его семья, так же как и моя, придерживается самых правых взглядов.

С удивленно поднятыми бровями, густыми закрученными кверху усами и круглыми, как черные шарики, зрачками, лицо его выражало такое искреннее изумление, что некоторые засмеялись.

– А как же его сцапали? – спросил Кортесар.

Паэс пожал плечами.

– Не знаю. И сестра толком не знает. Как будто у них был небольшой склад оружия в одной квартире и кто-то на них донес. Когда полицейские нагрянули, они прямо направились к тайнику. Для виду он был прикрыт холстом с изображением младенца Христа.

– А кто остальные?

– Глория и этого не знает. Кажется, одного из них зовут Зин, он художник-анархист с обожженными руками.

На Риверу, казалось, новость произвела сильное впечатление: он откидывал назад голову, морщил губы и вертел в пальцах сигарету. И как всегда, когда хотел уяснить для себя что-то непонятное и, возможно, унизительное, криво улыбался.

– Я его знаю вот с такого возраста, – говорил он, разводя над столом руками, словно показывая размеры младенца, – когда мы еще ходили в школу. Он был замухрышкой, никогда не играл на переменках и всегда всего боялся: играть в бой быков, бороться по-канарски и даже купаться в порту.

Урибе приподнял меховой воротничок и лацканы своего бархатного пальто.

– Одним словом, – сказал он, – он был умнее тебя.

– Да, он был умнее, но посмирней и потише. И вдобавок труслив. Помню, однажды он разозлил меня, и я как следует ему всыпал.

– Ты всегда всем всыпаешь как следует, – сказал Урибе. – Можешь не говорить об этом. Мы и так знаем.

Сузившиеся зрачки Рауля казались двумя черными отверстиями.

– Да замолчишь ты наконец! – крикнул он. Рауль затянулся, выпустил дым и продолжал:

– Месяца три назад я встретил его в кафе на Гран Виа. Вид у него все такой же безобидный, и, когда он мне сказал, что изучает право, я сразу увидел перед собой прежнего прилежного ученика. Я немного пошутил над его школьными успехами, и мы распрощались как два старых приятеля. А теперь, выходит, его заграбастали.

Новость неприятно поразила Рауля. «А теперь, выходит, его заграбастали». Он произнес это таким тоном, будто сказал: «А теперь, выходит, он лучше меня».

– Похоже, эта весть тебя расстроила, – иронически заметил Кортесар.

Ривера немного помолчал.

– Расстроила это слишком… но… честно говоря, она меня удивила. Он всегда был такой тихоня, и я никогда бы не подумал, что он способен на такие дела.

Мендоса сложил газету так, чтобы всем были видны заголовки.

– Дело в том, – сказал он, – что никто из нас не осмелится пойти на риск. Никто из нас, к примеру, не сделал ничего, чтобы показать себя.

Он напомнил, что в единственном номере подпольного журнала, который они начали выпускать в прошлом году и который им удалось напечатать, в редакционной статье торжественно заявлялось: «Идеология, которая не призывает к немедленным активным действиям, – фальшива и вредна».

– Да, правильно, – подтвердил юный Паэс. – Мы зря теряем время.

События последних дней взбудоражили его. Паэсу тоже хотелось приносить какую-то пользу.

– Мы уже давно болтаем о том, что надо «что-то делать», и позволяем другим обставлять нас.

Агустин залпом выпил рюмку можжевеловой.

– Да, это самое важное. Ни мы, ни друзья Зина не предприняли ничего дельного. Когда мы создали клуб «Аттика», мы превозносили активные действия, а Руди, Хорхе и вся их банда издевались над нами: они не верили, что мы можем действовать. И в какой-то мере они были правы. То, что они сами не умеют действовать, еще не может служить оправданием нашему бездействию, наоборот, это должно быть для нас стимулом. Но стоит нам возвратиться по домам, и все пойдет по-старому, нас примут, как заблудших овечек.

Он остановился, чтобы опрокинуть еще одну рюмку, и оглядел собравшихся. Один только Урибё не слушал его. Наклонившись, он что-то таинственно шептал на ухо своему соседу, белокурому херувимчику, по имени Анхель. «Имя его, – подумал Агустин, – точно соответствует его внешности. Так и видишь, как он в белом балахоне порхает по небесам с цветком в руке».

– Ты тоже так считаешь? – спросил он Давида.

Прежде чем ответить, Давид облизал сухие губы, лицо его было бледно, словно припудрено мукой, длинные худые руки ни на миг не оставались в покое.

– Да, – ответил он. – Дома нас встретят торжественно. Все готово к возвращению блудного сына: вол, родичи и слуги. Может, даже каждого из нас ожидает папаша у поворота дороги.

– Правильно, – подтвердил Мендоса. – Но этого не должно случиться.

– А верней всего, именно так и будет, – перебил его Паэс, – и мы снова станем владеть тем, что принадлежит нам с рождения, – Он несколько раз говорил с Анной и усвоил ее стиль. – Все поколения поступали одинаково. Родители стараются опекать своих детей, а дети не обращают на них внимания и сбиваются с пути истинного. Притворяются, будто живут настоящей жизнью, а в конце концов возвращаются в свой загон с красными от слез глазами. Обычный финал комедии со счастливым концом. В душе никто из нас не порвал со старым окончательно.