Цирк

Покрытый мазями, повязками, примочками и пластырями, он оглядел комнату Пилар, статуэтки, гравюры, изображения святых, горящую лампаду в углу, четки на стене. Пилар было тридцать два года, а на вид почти шестьдесят. Ремедиос, с тех пор как овдовела, всегда ходила в черном и перещеголяла в ханжестве свою сестру. Он увидел, как в дверь просунулась боязливая фигурка внука, худого, рахитичного, с остриженной под машинку головой, в сползающих на нос очках. То был единственный мужчина в семье, тот, кто – как мечтал он когда-то – продолжит его род и кровь.

– Оставьте меня в покое! – закричал он, отталкивая заботливые руки дочерей. – Идите вы все к черту!..

– Но, папа…

– Убирайтесь!.. Вон отсюда!.. Не желаю вас видеть!..

– Дедушка!.. – пролепетал внук, пытаясь приблизиться к нему.

– И прежде всего ты!.. Слышишь?!.. Ты первый!..

Перетрусивший внук в слезах выскользнул как тень из комнаты. Несколько успокоившись, Канарец снова откинулся на спинку кресла и со смешанным чувством презрения и жалости позволил услужливым дочерям обматывать и дальше бесконечным белым бинтом свое расшибленное плечо.

Часть третья

Главная автострада пролегала по неровным уступам горного отрога. По одну сторону дороги громоздились скалы в зеленых пятнах сосен, по другую – отвесно спускался обрывистый склон морского берега, о который внизу разбивались волны. Газеты окрестили этот участок «дорогой смерти», и согласно статистике, ой каждый год оказывался обладателем национального рекорда по числу несчастных случаев. Но ни статистика, ни строгие предупреждающие надписи «Осторожно» или «Опасно» не производили особого впечатления на таких знатоков своего дела, как Джонни, которые искали случая щегольнуть ловкостью за рулем. Намертво вцепившись в гудрон дороги, которая вся состояла из непредвиденных поворотов, где не было даже уклона, водитель с гордым видом гнал машину со скоростью, превышающей семьдесят километров в час.

Откинувшись на заднем сиденье, Ута предоставил ему полную свободу. Вот уже несколько минут в его голове кружились сбивчивые мысли, и он тщетно пытался привести их в некоторый порядок. Знакомый пейзаж по сторонам шоссе, неотвязно напоминавший о скором возвращении домой, поневоле ставил его перед множеством проблем, о которых он до сих пор всячески избегал думать. И первой вставала проблема четырех тысяч песет, которые он задолжал хозяину такси. Кроме того, нужны были деньги, чтобы прожить ближайшие недели. В беспощадном свете фактов его поездка в Мадрид оказалась круглой неудачей. Заем, предоставленный ему братом, улетучился. Вместо того чтобы принести с собой шерсть, он сам возвращался стриженым.

Он сознавал, в какой трясине увяз, и это вызвало у него острое чувство страха. На переднем сиденье смеялись Джонни и механик, но их смех, так радовавший его во время всей поездки, сейчас показался ему вероломным и злонамеренным.

Ута опустил стекло и вытер со лба пот. Его бросало то в жар, то в холод. Ему казалось, что он стоит на краю колодца и кто-то пытается столкнуть его вниз.

– Посмотрим, – пробормотал он.

Его одолевала сильная жажда, и он ощупью поискал бутылку.

– Посмотрим.

Наконец он нашел ее под сиденьем и долго пил не отрываясь. Снедавшее его беспокойство быстро растворилось в наплыве добродушия и оптимизма, и все представилось ему уже в ином свете. Образ дона Хулио, курящего гаванскую сигару, вселил в него бодрое ощущение собственного благосостояния. Сейчас тот, должно быть, уже получил телеграмму и по приезде Уты ссудит ему необходимую сумму. Угрозы посеяли страх в душе дона Хулио, и, чтобы избавиться от него, он подпишет незаполненный чек. Этого чека хватит, чтобы расплатиться с шофером и механиком, а на оставшиеся деньги Ута купит новый костюм жене и никелированный велосипед Лус-Дивине.

– Дон Хулио даст мне то, что я у него попрошу, – сказал он.

– Да, шеф.

– Я телеграфировал ему, и он, вероятно, уже ждет меня.

На какой-то миг мысль, что дон Хулио может ему отказать, опять повергла его в смятение. Но Ута отмел ее, проведя рукой по лбу, и, обхватив горлышко бутылки, отпил еще глоток из того, что оставалось на дне.

– Если дон Хулио откажет, – сказал он, оторвавшись от бутылки, – я его пришью. Возьму свой лук и колчан и пущу стрелу ему в брюхо.

– Ба! Не тревожьтесь! – успокоил его Джонни. – Если он станет сопротивляться, мы его вздуем.

Ута хмыкнул в ответ и закрыл глаза. Когда он открыл их снова, такси, миновав последний поворот, выезжало на равнину, посреди которой раскинулся Лас Кальдас с его площадями, башнями, церквами и куполами. Дома, которые зимой белили известкой, были разукрашены цветами и флагами, и в этот час, словно впитав в себя за день весь солнечный свет, немыслимо белые, сияющие стены возвращали его сумеркам.

– Лас Кальдас, – сказал механик, прочитав дорожный указатель.

– Да, мы прибыли, – подтвердил Ута.

Они въехали в город по улице, идущей параллельно железной дороге, но недалеко от бензоколонки вынуждены были затормозить: навстречу им к старой часовне святого Сатурнино двигалась с хоругвями, статуями, флагами и свечами странная, причудливая, нереальная в угасающих сумерках процессия.

У бензоколонки оставался лишь узкий проезд для транспорта. Высунувшись из машины, Ута узнал приходского священника в облачении для крестного хода. Его сопровождала блестящая свита дьяконов и служек. Повинуясь надломленному старческому голосу одного из священнослужителей, шедшие сзади верующие распевали на латыни церковный гимн. Ута увидел донью Кармен и сеньориту Эльвиру, сеньору Олано и Рехину. Такси величественно плыло мимо них. В конце концов Ута не удержался и благословил их беглым жестом.

Его спутники взрывом смеха выразили свое удовольствие, но их смех – угодливый и раболепный – только пробудил уснувшие было опасения Уты. Его начала терзать мысль, возникшая во время поездки: «Я должен им четыре тысячи песет, ему и Джонни. В сущности, они мне враги». Подобно грязным летучим мышам с дряблыми крыльями, над ним снова закружились прежние, так и не развеянные коньяком страхи, которые снова низвергли его в пропасть импровизаций и вымысла.

– Как только я приеду, сразу же куплю стилет с перламутровой рукояткой и вонжу его в сердце дона Хулио. Легкий удар – хоп! – и все кончено. Затем я выйду на балкон муниципалитета в торжественном облачении, и народ встретит меня рукоплесканиями.

– А что вы скажете толпе? – спросил механик. – В таких случаях всегда что-нибудь говорят.

– Ничего, – ответил Ута. – Я отвергну скипетр и покажу им свой пуп.

Они ехали по Главной улице к центру города. На тротуарах толпились принарядившиеся жители. На площади под открытым небом шел концерт. Когда машина проезжала мимо дверей его дома, Ута затаил дыхание.

– Сверните налево, – сказал он, когда они выехали на Пасео. – Тут. У бара с красным фонариком.

Джонни поставил машину возле «Убежища». Словно гонимые вечерним бризом, стремительно исчезали последние проблески угасающего дня. Горделивые контуры пальм расплывались в темноте.

Ута сунул руку в бумажник и вручил спутникам свой последний банковый билет.

– Подождите меня здесь, выпейте по рюмочке. Моя жена живет на верхнем этаже. Я на минутку поднимусь и скажу, чтобы она сошла вниз.

К тому времени, когда часы в вестибюле пробили шесть, мать закончила все приготовления к ужину. На украшенных фестонами полках кухонного шкафа разместилось полдюжины подносов с бутербродами, печеньем и хворостом. Лус-Дивина кончила мыть стаканы и одобрительно оглядела плоды своего труда. Мать ушла в комнату переодеться. Не в силах больше ждать ни секунды, девочка сняла шоколадницу с огня и поставила на клетчатую клеенку стола рядом с чашками и тарелками.

– Теперь не хватает лишь гостей, – сказала она вполголоса.

Рассердившись, что ей не показали последние телеграммы Уты, Ненука ушла два часа назад, и Лус-Дивина жалела, что позволила жажде мести завлечь себя так далеко. Ненука была маленькая, зловредная и упрямая, но очень часто ее присутствие бывало насущно необходимо Лус-Дивине. Теперь она осталась одна, ей некому было излить свои чувства, и от нервного напряжения Лус-Дивина пела, смеялась, кружилась по комнатам, повторяла десятки раз одно и то же и стала совершенно несносна.