Цирк

– Раньше они тебя никогда не преследовали, хотя ты была молодой и хорошенькой.

– Большое спасибо, Рехина, ты очень любезна.

– Извини, если я тебя обидела, но я нахожу все это совершенно нелепым… Чтобы женщине твоего возраста мужчины не давали прохода… Никогда такого не слыхала.

– Теперь ты слышишь… Среди бела дня, прямо на улице…

– Видимо, ты даешь повод преследовать тебя.

– Рехина!.. Я запрещаю тебе…

– В таком случае остается только одно объяснение… Твой небесно-голубой костюм… Должно быть, они находят его нелепым…

– Нелепым мой костюм? Мне просто смешно…

– Видали вы когда-нибудь сорокалетнюю женщину в юбке с воланами? Даже иностранные туристки не осмеливаются выходить на улицу в таком виде…

– Прекрасно понимаю, к чему ты клонишь… Но дай мне сначала сказать, что думаю я: ты ревнуешь, Рехина. Да, ты умираешь от ревности и зависти.

– Я ревную? – Рехина захохотала. – Ты безумнее, чем я предполагала, если считаешь меня способной на…

– Зависть, да, на зависть…

– Ну, довольно, Флора! Я всегда старалась быть с тобой терпеливой, но всякое терпение имеет свои пределы…

– Да-да, разыгрывай из себя мученицу. Как будто все недостаточно ясно… Как будто не бросается в глаза, что ты умираешь от зависти…

– Хотела бы я знать, чему мне завидовать, – с иронией сказала Рехина. – Разве что твоим маскарадным нарядам и притираниям!..

– Тогда позволь мне сказать, – ответила Флора, и кровь прилила к ее щекам. – Ты завидуешь тому, что мужчины оборачиваются и смотрят мне вслед, когда я прохожу по улице… Ты всегда была ревнивой, с детства. Из ревности ты сделала все возможное, чтобы удалить Беремундо… И всю жизнь ты старалась держать меня в четырех стенах. Из зависти, слышишь, из зависти!..

– Сейчас же замолчи, Флора! Ты расстроена, взвинчена… То, что ты говоришь, просто смешно.

– Нет, я не замолчу… Ты с детства держала меня в рабстве, но теперь комедия окончена… Отныне и впредь я намерена жить по-своему, и что бы ты ни говорила, для меня это не будет иметь ни малейшего значения. И знай: я сойдусь с первым же мужчиной, который мне понравится. Мне надоело сидеть в девицах.

– Флора!.. Я не намерена выслушивать… Если ты сейчас же не замолчишь!..

– Надоело, слышишь!.. Надоело, надоело, надоело!..

Швырнув в угол вышиванье, она. выбежала из комнаты, всхлипывая, как маленькая девочка.

Тишина в салоне сгустилась и казалась осязаемой. Мебель вдруг приобрела какой-то нереальный, неестественный вид. Рехина почувствовала колотье в висках и поискала рукой, где стол, чтобы опереться о него.

– Боже мой, боже мой, – простонала она.

Придя в себя, она увидела, что Лолита испуганно глядит на нее из угла. Кто-то настойчиво звонил у входной двери.

– Что же ты! – крикнула она девушке. – Разве не слышишь, что звонят? Почему ты смотришь на меня с таким дурацким видом?

Лолита убежала, не сказав ни слова. Несколько успокоившись, Рехина прошлась по комнате, ожидая, чтобы дыхание стало ровным. Спустя некоторое время девушка снова показалась в дверях и, передохнув, объявила:

– В гостиной сеньорита Эльвира… Она говорит, что зашла за сеньоритой Флорой, чтобы идти в дамскую хунту.

Рехина медленно вернулась к себе в комнату и снова взяла вышиванье.

– Если она пришла к сеньорите, – сказала Рехина расслабленным голосом, – попроси ее немного подождать. И сейчас же ступай к сеньорите в спальню, предупреди ее.

Хуана расстегнула свитер из ангорской шерсти и опустила молнию на юбке. Затем, стоя перед овальным зеркалом комода, она сняла с себя одежду и несколько секунд неподвижно созерцала свое отражение.

Ее гибкое, изящное тело стало за эту осень еще стройнее и тоньше – старые платья теперь широки в талии; резко выступившие скулы, казалось, снимали все лицо. «Немножко солнца и немножко спорта, – сказал осматривавший ее врач. – Поменьше книг и поменьше сигарет». Но врач, как и ее родители, уделял слишком много внимания мелочам и не решался называть вещи своими именами. Вместо того, чтобы смело браться за некоторые проблемы, он предпочитал оставаться в неведении.

Халат лежал на одеяле. Дрожа от холода, Хуана закуталась в него. Из-за двери до нее доносился шум льющейся в ванну воды. Как обычно, мать унесла шампунь вниз, чтобы вымыть собачонку. Убрав одежду, Хуана вышла из спальни и, опершись локтями о перила лестницы, вздохнула.

– Хасинта.

Бедняга глуха, как стенка. Без крика ее не дозовешься.

– Хасинта!..

По навощенному полу прошуршали осторожные, словно нащупывающие незнакомый путь, шаги. Затем Хуана увидела крашеные волосы матери, ее капот ядовито-зеленого цвета, ужасные тапочки.

– Это ты, Хуана?

– Нет, это бабушка.

Наступило молчание, мать, казалось, подыскивала ответ. Должно быть, она ничего не придумала, потому что спросила:

– Чего ты хочешь?

– Хочу, чтобы Хасинта принесла мне наверх шампунь.

– Шампунь? Зачем?

Нелепые вопросы матери всегда приводили Хуану в бешенство.

– А как по-твоему – зачем?

– Ты хочешь принять ванну?

– Да.

– Ты собираешься вечером пойти куда-нибудь?

– Хасинта!

– Я с тобой разговариваю, дочь моя.

До чего же упряма! В жизни Хуана не встречала ничего подобного. Эта вечная мания все уточнять, до всего доискиваться.

– Извини… Я не слышала.

– Я спрашивала, пойдешь ли ты в кино.

– Нет. Не знаю.

– Знаешь, какая картина идет в «Гайярре»?

– Нет.

– Адела сказала мне, с Монтгомери Клифтом.

– Может быть.

– Не помню точно, как она называется… Но думаю, это занимательно.

– Ради бога, мама!.. Если я постою здесь еще минуту, я схвачу насморк.

Серый узел волос с голубыми переливами еще долго не двигался с места. Затем мать исчезла, бормоча:

– Ладно, ладно… Я скажу ей.

Когда Хуана кончила мыться, часы в коридоре показывали ровно десять. В один миг она натянула кожаную курточку и темно-синие брюки. Внизу семья была уже в сборе. С огромным трудом Хасинте удалось уложить спать Нану, которая впервые надела сегодня свой новый костюмчик, была страшно возбуждена и кричала истошным голосом, когда ее раздевали. Панчо гордо расхаживал по комнате все еще в ковбойском наряде с двумя револьверами у пояса; Викки, лежа на диване, как те красавицы, портреты которых она видела в журналах, приводила в порядок ногти; в кресле у радиоприемника папа жадно слушал новости.

– Ну, дети… – Когда мать обращалась к своим домашним, она говорила тоненьким голоском, верно считая это весьма изысканным, хотя это было просто смешно. – Ужин на столе.

Не говоря ни слова, Хуана заняла за столом свое обычное место и молча ждала, когда остальные последуют ее примеру. Папа усилил звук приемника, чтобы не упустить в новостях ни единой запятой. Викки взяла дешевенький роман и прислонила его к кувшину с вином. Панчо стал коленками на подушку, положенную на сиденье, и приподнял крышку супника.

– Уф! Опять рыбный шуп.

Мать, соблюдая строгую очередность, разлила суп большой ложкой, каждый поблагодарил ее. Все это превратилось в обряд, все повторялось: хриплый голос диктора, шумное хлюпанье Панчо, звяканье приборов о тарелки. С жестоким удовлетворением Хуана подмечала полное совпадение всех деталей: отец делал большие глотки в промежутках между новостями, мать подносила ложку ко рту с подчеркнутым отвращением, по-мышиному откусывая рыбу зубками, радио вещало о столетних старухах, о пламенном поклонении древнейшей реликвии. Потом Панчо стучал ножом о тарелку:

– Пушть нешут что там дальше.

Мать словно выходила из состояния глубокой летаргии и изящно встряхивала колокольчиком.

Тщетно: Хасинта ее не слышала.

Мать это знала, но ведь так изысканно – пользоваться колокольчиком…

– Хасинта! – звала она тогда тоненьким голоском.

Служанка в конце концов появлялась, и повторялся неизменный и привычный ритуал раздачи второго блюда.