Король на площади

…Ноги в мягких туфлях скользят по навощенному паркету из дерева драгоценных пород — паркет сам по себе произведение искусства. Я иду, вертя головой, чтобы рассмотреть потолочные фрески, эмалевые медальоны на стенах, витражи узких высоких окон… Еще не перешагнув порог комнаты, открытой вновь внезапно возникшим старичком-смотрителем (точно брауни!), чувствую знакомый запах. Так пахнут все галереи и хранилища мира: мед и краски, масло и лак, старое дерево, пыль… Ароматы времени и красоты.

Художница ходила по галерее. Останавливалась, вернее, замирала то возле одной, то возле другой картины. Что-то говорила негромко, он переспрашивал — Эмма взглядывала на него отсутствующими широкими глазами и не отвечала. Она как будто шагнула в другой, недоступный его пониманию мир.

Он не относил себя к ценителям и знатокам искусства и всегда воспринимал живопись на уровне простого «нравится — не нравится». Со временем ему даже пришлось обзавестись надежными советчиками, подсказывающими, во что можно выгодно вложить деньги, как отличить фальшивку от подлинника. Не раз подумывал уже показать своим консультантам и Эммины работы. Останавливало то, что пока он сам не мог понять: нравятся ли ему картины, потому что нравятся, или потому что ему нравится художница.

Картины и скульптуры слишком для него статичны. Он и книги-то не читал, а скорее проглатывал, спеша узнать, что же случится на следующей странице. Действовать — вот девиз всей его жизни. Те короткие передышки, которые ему изредка выпадали (вернее, которые он позволял себе сам), нужны были лишь для того, чтобы накопить силы для следующего рывка.

Но сейчас он сидел, засунув руки под мышки (надоело слоняться за Эммой по галерее), глядел на художницу — и никуда не торопился, испытывая редкое, до странности острое чувство удовольствия от того, что подарил радость другому человеку. Хотя бы одному. Хотя бы на краткое время.

— Ты плакала! — обвиняющим тоном заявил Человек С Птицей.

— Да…

— Я-то хотел тебя развеселить!

Я мечтательно улыбалась.

— Не смогла удержаться. Я ведь увидела знаменитую «Фею озера»!

— Ну да, — проворчал он. — И проторчала возле нее битый час… Ты вообще заметила, что уже наступил вечер?

— Кароль! — от полноты чувств я дергала его за рукав. — Какие краски! Ты видел? Они просто светятся! Столько веков прошло, а «Фея» словно вчера написана!

— Угу, и вся в трещинах, — вставил Кароль.

Я отмахнулась:

— Сколько же утеряно секретов старых мастеров! Ах, если б можно было отыскать рецепт их красок…

— Другие мечтают найти золотые клады, а она — давно засохшие краски!

— А «Явление»? Как бесподобно подобраны оттенки! Сияние выходит за рамки картины, разливается вокруг… просто пышет огнем.

— Как бы пожара не случилось! — тревожился Кароль.

Я укоризненно взглянула на Человека С Птицей: я пытаюсь донести до него все свое восхищение, всю свою благодарность, а он… Ох, кажется, мои неумеренные восторги его смущают! Я провела ладонью по лицу, пытаясь стереть мечтательную улыбку, притушить сияние глаз, все еще полных отражением чудесных полотен. Пытаясь вернуться к привычному образу уравновешенной женщины.

И задала вопрос, который следовало задать с самого начала:

— А как ты все-таки добился, чтобы нас впустили внутрь?

Кароль подмигнул:

— Кое-кто из охраны мне должен!

— Опутал своими сетями весь город?

— Не весь, но большую его часть. Кстати о должниках: ты помнишь, что обещала взамен?

Я вспомнила — и от того настроение упало еще больше.

— Да, — отозвалась осторожно. — Но, Кароль…

— Уверен, у тебя очень хорошая память. Всё, дальше иди одна. Бедняга Джок уже проголодался.

— До свидания, Кароль, — сказала я.

И, повинуясь неожиданному порыву, положила руки на твердые плечи мужчины, приподнялась на носках и, выдохнув: «Спасибо тебе!» — поцеловала в уголок рта. Губы шевельнулись ответно, руки вскинулись — обнять, но я уже отпрянула и торопливо устремилась вниз по улочке. Перед тем как завернуть за угол, обернулась помахать неподвижно стоящему Человеку С Птицей.

Он коротко махнул мне в ответ.

Глава 9

В которой Кароль лезет в окно

Стареет, реакцию теряет, вот и не успел воспользоваться неожиданным поцелуем. Глядишь, лежал бы в уютных объятиях вдовушки — явно уютных, ни глаза, ни ощущения его не обманывают.

И не пришлось бы сейчас плестись по улице, придерживаясь одной рукой за стены домов, а другой — за окровавленный бок.

Опять же реакция подвела, лишь чуть успел уклониться от выскочившей из подворотни стремительной тени. На второй удар ответил уже как должно: нож со звоном укатился в темноту, а нападавший сложился пополам; от добавочного пинка что-то еще и хрустнуло. Зато потом пришлось удирать от его сотоварищей — с четырьмя он вряд ли бы справился, даже будучи целым и здоровым. Счастье, что эти улочки изучены вдоль и поперек еще с юности. А вот преследователи их не знают. Интересно…

Перемахнув третью по счету ограду, он прислонился к стене, переводя дух и прислушиваясь. Преследователи не были профессиональными убийцами, иначе бы он умер сразу, быстро и тихо. И все же вряд ли эта четверка поджидала любого припозднившегося небогатого горожанина с целью прикончить его без лишних разговоров и грабежа. Значит…

Значит, ему следует убираться отсюда по возможности быстро и далеко.

После очередного приступа жестокого головокружения он обнаружил, что находится у дома Грильды и не сможет преодолеть даже пары метров. А вот торопливые шаги преследователей в ночной тиши были слышны очень ясно и близко.

Вряд ли трепетная Грильда переживет его полночное появление в таком непрезентабельном — окровавленном — виде. Но вот ее хладнокровная жиличка… Он поднял голову и поглядел на светившееся окошко.

Я уже собиралась задуть свечу, как испуганно вздрогнула от внезапного стука в окно. Застыла, не зная, что делать — бежать, кричать, звать на помощь? Глубокая ночь! Второй этаж! Что за…

Стук повторился — требовательный, нетерпеливый. Неплотно прикрытое окно распахнулось, внутрь проникла рука, нашаривающая защелку второй створки. Я попятилась, машинально нащупывая что-нибудь тяжелое.

Окно открылось.

Показалась вторая рука, потом голова, плечи…

Я не издала вопля только лишь потому, что узнала лезущего в окно мужчину. Но на смену параличу страха пришло возмущение.

— Кароль, какого койкаса ты…

Я замолчала, когда он упреждающе вскинул ладонь. Окровавленную ладонь. Не отступила, но, ошеломленная, не попыталась и помочь. Такой крупный мужчина вряд ли пролезет в столь маленькое окошко…

Пролез. Извиваясь, оставляя на раме клочья одежды, а то и самой кожи, втиснулся в окно и, отдуваясь, опустился на пол. Я безмолвно смотрела на него. Кароль отвел со лба мокрые пряди волос и спросил:

— И что ты собираешься делать этой самой штукой?

Я посмотрела на зажатую в своей руке кочергу. Прошипела с чувством:

— Огреть тебя по твоей безмозглой башке, разумеется! Но вижу, кто-то успел раньше…

— Ну да, — морщась, он сел поудобнее. — Целил в голову, а попал в бок. Промахнулся! Не хочешь помочь мне, добрая дама художница?

— Не имею ни малейшего желания, — подтвердила я, возвращая камину его кочергу. — Ты…

Но Кароль вновь вскинул руку, призывая к молчанию, и невероятно быстро метнулся вперед, кончиками пальцев погасив свечу на столе. Я ослепла, зато очень ясно услышала звук торопливых шагов, стихших возле самого дома.

— Куда он делся?!

— Амулет вел сюда…

— Эта твоя дешевая побрякушка!..

— Ну не улетел же он!

— Давайте рысью — один налево, второй направо, я прямо. Встретимся на перекрестке!

Топот стих. Лишь плотно закрыв окно и ставни, я зажгла свечу вновь. Молча уставилась на незваного гостя: тот показательно охнул, хватаясь за окровавленный бок. Но я не намеревалась его жалеть — раз уж он, раненный, сумел взобраться на второй этаж, то явно не собирается моментально отойти в мир иной. Я продолжала бесстрастно смотреть на Кароля. Он завилял по комнате взглядом и сказал неожиданно: