Король на площади

— Пьетро, — говорил Гилмор, — твой дар — дарить людям праздник. Что бы ты ни нарисовал, пусть даже гибель корабля в самую мрачную и темную бурю, все равно это будет победой жизни. Люди будут твердо знать, что вскоре воссияет солнце, а чудом выжившие в кораблекрушении спасутся…

Мы переглянулись — вспомнили, как преподаватель Антонелли хватался за голову и стонал: «Нет, Пьетро, нет! Нежнее, прозрачней, акварельней!» Бесполезно; любая самая легчайшая акварель под кистью Пьетро все равно наливалась густым цветом и яркостью цыганских юбок. Что уж говорить о масле!

— …Этот дар прекрасен, — продолжал Гилмор, — но настанет день, когда тебе самому захочется нарисовать что-то потрясшее тебя до глубины души — нечто трагичное, мрачное, страшное, — а твоя кисть все равно будет заполнять холсты цветом и беспечностью карнавала. Коллеги будут попрекать тебя отсутствием правды жизни в картинах, и знаменитые награды обойдут тебя стороной. Но ты будешь любим, Пьетро, сколько бы это ни продолжалось, любим, а это многого стоит…

Пьетро улыбался нам беспечно и весело: самое главное — Мастер подтвердил, что у него действительно имеется настоящий Дар, а будущие козни коллег и упущенные награды его совершенно не волновали.

— Что касается тебя, Эмма…

Мастер Гилмор, сложив руки на палке, повернулся, но смотрел не на меня — на море, сощурив все еще зоркие глаза, словно читал текст на ослепительном пологе воды.

— Твой дар еще не до конца сформирован. Он будет расти вместе с тобой, возможно, всю твою жизнь. Твой дар — открывать тайную суть людей, их сокровенные мысли и мечты. Это может что-то изменить в их судьбе и обязательно отзовется в твоей. Опасный дар, моя девочка, и проявляется редко… Не знаю, будет ли тебе от него когда-нибудь настоящая радость и прибыль, но кто сказал, что дар должен нести пользу своему обладателю, — не для того он дается богами…

Старик взглянул на нас из-под белых бровей. Добавил строго:

— И вы должны знать — кому много дается, с того много и спросится. Каждый чем-то заплатит: потерянными силами, здоровьем, одиночеством… — его взгляд остановился на Пьетро, — а то и самой жизнью. А теперь — идите. Впереди у вас еще год учения и год радости.

Помедлив, я вернулась от лестницы:

— Мастер Гилмор, а скажите…

Старик, похоже, уже успел забыть о нашем существовании — вздрогнув, обернулся с удивлением. Но отозвался мягко:

— Да, Эмма?

— А каков ваш собственный дар?

С лестницы окликал Пьетро, ветерок шевелил мои волосы, а мастер Гилмор все смотрел на меня прозрачными старыми глазами.

Ответил наконец:

— Видеть дар моих учеников.

Ах, лучше бы он его вообще не видел или видел яснее! Я металась по комнате, не в силах успокоиться — пусть даже дама Грильда потом мягко попрекнет меня скрипящими половицами. Если Кароль прав и если Мастер имел и это в виду… почему же он не сказал тогда прямо? Ведь я могла бы спасти и Пьетро!

Глава 8

В которой посещается Королевский суд и Королевская галерея

Я привставала на цыпочки, чтобы хоть что-то увидеть, но колышущееся море голов, шляп и чепцов заслоняло от меня помост, на котором восседал король Силвер. О том, чтобы пробиться ближе, и речи быть не могло — народ стоял плотно, плечом к плечу. Да еще я слишком хорошо помнила давку, случившуюся в большом новом магазине на Морском проспекте. Кто-то в шутку закричал: «Пожар! Беги!» — и затоптанных и задавленных людей оказалось несколько десятков…

Так что сейчас оставалось только слушать звучный голос, оглашавший решение, — народ в этот момент внимающе затихал. Шел Королевский суд, нововведение Силвера, три года назад занявшего трон умершего брата. Люди съезжались на это время в столицу со всех провинций, а обсуждений хватало еще на несколько месяцев. Я не могла не оценить разумность и взвешенность королевских вердиктов, хотя, чтобы они стали таковыми, предварительно были задействованы усилия множества людей. Однажды даже наказали истца, оклеветавшего ответчика…

Толпа восторженно взревела — прозвучало имя судьи южного округа, по всеобщему мнению мздоимца продажного. Приговор: лишение всего имущества и сотня плетей. Силвер и здесь не подкачал.

Оставалась надежда лицезреть короля, когда закончится суд и толпа начнет расходиться. За все время проживания в Ристе я видела его всего раз — когда королевская кавалькада пересекала площадь. С весьма пугающей быстротой пересекала: я едва успела выхватить из-под копыт свой этюдник. Рослые кони, рослые мужчины. Король отличался от своих спутников (охраны?) разве что тонким серебряным венцом. За то мгновение, что я видела Силвера, я запомнила его так хорошо, что могла бы легко нарисовать: туго забранные в хвост черные волосы, длинноносый профиль, гладко выбритое лицо, хмурые (темные?) глаза, сведенные брови, презрительно поджатые губы. Впечатление он произвел премрачное.

Толпа зашевелилась: потянулись ходоки со свитками и письмами. Секретари и стряпчие сноровисто набивали жалобами мешки. Будем надеяться, не все эти прошения отправятся в мусор… Я пристроилась в очередь, чтобы подойти поближе к королевскому помосту, когда меня легонько тронули за плечо. На меня смотрели улыбавшиеся глаза Человека С Птицей.

— Никак собралась кинуться в ножки нашему Силверу? Что он может такого, чего не могу я?

Чтобы удержаться от частенько посещавшего искушения щелкнуть его по нахальному носу (что несолидно для столь почтенной дамы), я приветственно постучала по клетке Джока. Тот узнал меня — чирикнул и попробовал ухватить за палец.

— Просто хотелось на него посмотреть.

Кароль вытянул шею, глядя поверх голов.

— Опоздала, не повезло тебе!

И впрямь, глашатай вскричал: «Да здравствует король!» — народ отозвался нестройным, но громким «Да здра-аа!..», запели трубы. Значит, ушел или уходит. Я досадливо повела плечами.

— Не расстраивайся, физиономия у нашего короля преотвратная! — утешил Человек С Птицей. — Сходи в открытую галерею, там этих Силверов просто пруд пруди!

Была я в галерее. И портреты королевской семьи рассматривала — парадные, конечно. Но в любой одежде, с рукой на шпаге или с любимым соколом на перчатке, на фоне собственного тронного зала, покоренной крепости Гель-Галак в Хазрате или считавшегося ранее неприступным Бычьего перевала Силвер производил одинаково подавляющее впечатление. Впрочем, того и добивались…

— Я уже была, и не раз. — Мы двинулись с площади. Народ расходился не спеша, живо обмениваясь впечатлениями. — У вас в Ристе имеются редкие картины, жаль, некоторые в закрытой коллекции. Конечно, я понимаю, что многие полотна поистине бесценны, но… Я так много слышала о них во Фьянте…

Кароль спросил с хитрой улыбкой:

— А как ты меня отблагодаришь, если я проведу тебя в закрытую галерею?

Я только взглянула на него и качнула головой.

— Ну а все-таки? — не отставал Кароль.

— Напишу твой портрет, — отозвалась я столь же легкомысленно. И вынужденно остановилась — Кароль просто врос в землю. Точнее, в булыжную мостовую. Протянул мне большую ладонь:

— По рукам! Так идем?

— Куда?

— В галерею, конечно!

— Кароль, ты…

Не слушая протестов, он ухватил меня за руку.

— Да идем же!

Спустя полчаса я сидела на скамье возле галереи и жаловалась Джоку:

— Кем он себя считает, а? Всезнающий и всемогущий, да? Спросишь, почему я согласилась? Да потому что с сумасшедшими не спорят!

Джок тихо и сочувственно подчирикивал. Ожидание затягивалось. Представив в красках, как Кароль пытается подкупить охрану галереи, я уже подумывала взять птицу и убраться подобру-поздорову, но тут заявился сам сумасшедший. Сказал:

— Пошли.

— Куда пошли?

— Куда хотела.

Я машинально двинулась к галерее. На шипение Кароля: «К-куда собралась! Через парадный вход?!» — послушно развернулась. Вслед за ним обогнула здание, как во сне преодолевала двери, повороты, лестницы, коридоры… Джока пришлось оставить перед самой последней дверью — старичок, ростом и манерами брауни (может, он и есть брауни — хранитель сокровищницы?), с негодованием возопил: «Куда вы с животным, юноша?! И переобуйтесь немедленно!»