Страница 11 из 13
Страшное зрелище могло предстать перед глазами вошедшего в спальное помещение случайного человека: в свете двух дежурных ламп с перевёрнутыми абажурами, отражаемая в киоте ротной иконы, видна была хаотическая свалка: тёмный извивающийся клубок полуголых тел среди кроватей, стоящих за массивными колоннами, методичные движения рук и ног на фоне колеблющегося света лампадки, мерцающей перед иконой, огромные зловещие тени, уродливо расползающиеся по стенам и портьерам…
Женя почувствовал влагу на лице, а во рту ощутил металлический привкус; задохнувшись от отвращения, он судорожно вобрал в себя воздух и сдавленно крикнул. Этот звук услышал отделенный дядька, который должен был во всю ночь бодрствовать и следить за порядком в спальном помещении, но, побеждённый дремотою, безмятежно спал на кожаном диванчике в преддверии коридора. Поняв, что в спальне творится неладное, дядька вскочил со своего ложа и побежал по проходу. Кадеты бросились врассыпную. Дядька поднял скомканное одеяло и увидел под ним лежащее на полу раздавленное тело. Оно всё было в чёрных пятнах, это темнела в сумерках помещения уже запекающаяся кровь. Дядька с криком побежал будить дежурного офицера, в спальне засветили лампы, сонный, полуодетый Извицкий выскочил из коридора, следом появились дежурный по корпусу и смотритель зданий. Послали за директором. Офицеры склонились над скрюченным на полу телом. Кто-то тронул Женю за плечо, повернул на спину. Он с трудом разлепил глаза и едва слышно прошептал:– Я не крал…
Разразился страшный скандал. Дело пошло наверх. В корпус немедленно было выслано несколько комиссий, началось расследование. Женя лежал в корпусном лазарете с разбитым лицом, сломанной ключицей и вывихнутой рукой. Всё его тело было покрыто синяками и ссадинами. Утром в лазарет примчались родители. Нина Ивановна рыдала в голос, Автоном Евстахиевич кричал. Директор пытался их успокоить, тихим голосом увещевая и втолковывая какие-то неочевидные истины, Нина Ивановна и Автоном Евстахиевич не унимались. У Жени разламывалась голова, ему невмоготу было слышать эти нервные крики. Лазаретный доктор Адам Казимирович обратил внимание присутствующих на беспокойство больного, и генерал пригласил родителей Жени в свой кабинет.
Дело разбиралось на самом высоком уровне и дошло до Главного Начальника Военно-учебных заведений Великого Князя Константина Константиновича, а через него – до Государя. Многие офицеры получили суровые взыскания.
Родители Жени хотели немедленно по выздоровлении забрать его из корпуса и написали прошение о выпуске, но спустя некоторое время генерал Римский-Корсаков пригласил их к себе на квартиру и в неофициальной обстановке просил не торопиться с подобной инициативой.
– Офицерская честь предполагает помощь попавшему в беду товарищу, – сказал он, – и негоже нам отказываться от любой попытки исправить положение. Ваш мальчик – ещё ребёнок и эта травма навсегда останется с ним, если мы не попытаемся хоть как-то сгладить последствия ужасного происшествия. Наш долг – воспитать его настоящим человеком и даже если он где-то оступился и упал, мы обязаны помочь ему подняться, стать в строй, честной учёбой и службой искупить свою вину и снова стать полноправным членом кадетского сообщества.
Эти тягостные разговоры длились ещё много дней, и, в конце концов, было принято решение, инициатором которого выступил Автоном Евстахиевич: оставить Женю в корпусе. Слёзные мольбы Нины Ивановны не возымели действия, Автоном Евстахиевич имел серьёзные беседы с генералом Римским-Корсаковым и, само собой, с сыном, который сначала категорически отказывался учиться далее, а потом вдруг неожиданно согласился. Он очень тяжело переживал случившееся, и для него было бы невыносимо вновь оказаться в одном строю с теми, кто жестоко избивал его, но через какое-то время до него дошло, что, покинув корпус, он как бы признает свою вину и сознается в преступлении, которого не совершал. Он так и сказал отцу:
– Я ничего не крал. И я это докажу.
Спустя месяц Женя вышел из лазарета, где его кроме родителей навещали только директор корпуса и офицеры, и стал в строй по разрешению начальства. Погоны ему, тем не менее, не вернули, но его это уже почти не волновало. Он продолжил учёбу и вёл себя так, будто бы ничего не произошло. Правда, никто из однокашников с ним не общался, но он и не испытывал ни малейшей потребности в общении. Женя тихо ненавидел всех вокруг и никто не смел глянуть ему в лицо, а если какой-нибудь невнимательный или неосторожный кадет случайно сталкивался с ним взглядом, то немедленно опускал веки – до того жгучими и невыносимыми были Женины глаза. Даже офицеры порой не выдерживали их сатанинской злобы и дикой враждебности; казалось, будто эти глаза насквозь прожигают любого, стоящего напротив, – в них горел огонь душевной лихорадки, готовый жечь и испепелять.
Женя перестал спать. Это было не усилие воли, скорее – какое-то болезненное состояние, которое день ото дня усиливалось и укреплялось. Он не спал ночью и не мог даже задремать ненадолго. На занятиях он чувствовал себя вполне бодрым, а после отбоя лежал в полутёмной спальне без малейшего желания уснуть и только таращил глаза в капитель колонны, стоящей возле его койки. Правда, глаза у него были красные, с воспалёнными веками, и доктор Адам Казимирович, однажды встретив Женю на пути в гимнастический зал, попросил его придти в лазарет, чтобы заняться ими. Но Жене это было ни к чему, он не собирался приходить к заботливому доктору.
Он стал хорошо понимать ночную жизнь корпуса, более того, – приобрёл способность видеть в темноте, как днём.
Он знал, что дежурный офицер спит, раздевшись, в кабинете ротного, как и разрешено ему уставом. Спит потому, что впереди у него ещё день дежурства, и он должен быть отдохнувшим и бодрым ради несения дневной службы. Запрещено спать отделенным дядькам, которые обязаны бодрствовать и строго следить за спящими кадетами: чтобы руки они держали поверх одеял, а поднимаясь в ватерклозет, чтобы всенепременно обували бы сапоги. Важными обязанностями дядек были также обязанности каждые два часа будить «пожарных», то есть тех кадет, которые страдали недержанием мочи, и следить за состоянием ночных ламп. Два-три раза в ночь дежурные воспитатели должны были обойти все ротные помещения, записать температуру в спальнях, удостовериться в тишине и порядке. Также по разу обязаны были навестить кадет ночью дежурный по корпусу (как правило, ротный одной из трёх рот) и смотритель зданий. Частенько даже сам директор корпуса делал обход спален, коридоров и учебных классов. Выявленный непорядок наказывался различными взысканиями, самым частым был штраф – у виновного вычитали из жалованья двадцать пять копеек…
Женя очень много читал – и художественной литературы, и учебной. По ночам, не в силах заснуть, он прокручивал в памяти прочитанное и буквально запоминал целые страницы. Поэтому у него не было проблем с учёбой, в числе успевающих он был среди первых.
Близилось окончание учебного года, ночи становились короткими и водянистыми, но Женя по-прежнему не спал, и этому бодрствованию было уже около двух месяцев. В одну из апрельских совсем тёплых ночей Женя как всегда таращился в потолок, читая на нём параграфы учебных заданий и страницы любимого Жюля Верна, едва-едва горели дежурные керосиновые лампы, свет от лампадки перед ротной иконой разбегался разноцветными пятнами по всей спальне, дрожал на стенах, колоннах и потолке, придавая помещению загадочный и праздничный вид. Отделенный дядька, как это чаще всего бывало и раньше, дремал на кожаном диванчике возле выхода в коридор, «пожарные» с полчаса как были подняты и благополучно оправились, почти все дежурные уже заходили со своими ревизиями, рота мирно спала, и посапывание сотни кадетских носов звучало умиротворённым и слаженным хором, из которого выбивалось только грубое всхрапывание отделенного дядьки.
Женя видел всю спальню словно при дневном свете и потому когда справа от него прошмыгнула, крадучись, ломанная тень, он сразу узнал её владельца – то был Лещинский. Женя много раз отслеживал, как кадеты встают ночью за известною надобностью, но никогда инстинкт не поднимал его следом за кем бы то ни было. Увидев Лещинского, кравшегося по проходу среди коек, Женя почувствовал волну омерзения и странное неприятное волнение. Дождавшись, когда тот выйдет из спальни и скроется в коридоре, Женя легко поднялся со своей кровати и пошёл следом. Он шёл босиком, абсолютно бесшумно и путь до коридора занял у него меньше минуты. Выйдя в коридор, он увидел Лещинского, стоящего возле офицерской вешалки против кабинета ротного и запустившего руки в карманы шинели капитана Косых, дежурившего этой ночью. Сердце Жени болезненно сжалось; он подкрался ближе и цепко схватил запястье Лещинского, блокировав его кисть, лежащую в кармане офицерской шинели. Лещинский зашипел, а Женя в тот же миг дико закричал: