Страница 59 из 115
Дрожащими пальцами парикмахер Науман открывает теперь ящик соснового стола, в котором он хранит свои бритвы; ящик выложен старыми газетами. Он вынимает небольшой листок — слегка пожелтевший, совсем неприметный, уж однажды смятый и снова разглаженный.
Паль читает:
«Где то благополучие, которое вам обещали в начале войны? Уже и сейчас ясно дают себя чувствовать истинные последствия войны — страдания и лишения, безработица и смерть, недоедание и эпидемии. На годы и десятилетия вперед издержки войны будут высасывать силы народов, уничтожать все, что вы с таким трудом завоевали, желая сделать вашу жизнь более достойной человека. Духовное и моральное разложение, экономические катастрофы и политическая реакция — вот «благословенные» результаты этого ужасного столкновения народов, как и всех ему предшествовавших…»
Паль в смятении. Его некрасивое лицо становится совершенно прозрачным от возбуждения. Он хватается за
сердце: где-то в мире, в свободной Швейцарии, можно так мыслить, высказываться, печатать! Не одна сплошная тьма окружает человека. Искорка истины все-таки тлеет…
Как завороженный, невольно увлекшись, Науман вслед за Палем читает через его плечо.
— Поторапливайся, старина, каждую минуту кто-нибудь может войти.
Лебейдэ спокойно засовывает полотенце за вырез шерстяной безрукавки, смачивает лицо.
— Оставь его, цырюльник, пусть читает один: нам это уже знакомо.
Науман подходит, намыливает щеки Лебейдэ и говорит, обращаясь к Палю:
— Мы, право, сошли с ума! Закрой ящик, отопри дверь, читай про себя. Вложи листок в «Локаль-Анцейгер»! 11
Паль так и делает. Опасная бумажка лежит поверх отчета журналиста Эдмунда Гольдвассера о милостивом посещении кронпринцессой потсдамского лазарета имени святой Цецилии. Он читает:
«В этом непереносимом положении…»
Он мысленно видит их. Вот они все сидят за столом, представители страдающих пародов, с измученными, омра-ченньши думой лицами, и обсуждают свой боевой манифест, за который они готовы итти в тюрьмы. Они объявляют войну разжиганию вражды между народами, всякому проявлению шовинистического безумия, всем, кто затягивает эту бойню; вопреки границам, они призывают к единению, ко взаимной помощи порабощенных классов. Они торжественно обещают начать борьбу за мир, который отвергает всякую мысль о насилии над правом и свободой народов. Как непоколебимую основу своих требований, они выставляют право народов на самоопределение. Они призывают порабощенные классы вести, во имя спасения цивилизации, беспощадную классовую борьбу за священные цели социализма. Пусть в этой борьбе народы с таким же мужеством идут навстречу смерти, с каким они в начале войны шли друг против друга.
За дверью кто-то шумно счищает грязь с сапог. Должно быть, человек, пробираясь по деревянным настилам, по которым только и можно пройти через лагерный двор, оступился и попал в красно-коричневую липкую грязь.
Паль спокойно складывает газету, сует ее подмышку.
— Дай ее мне, — говорит он Науману. — У меня она будет в сохранности.
— Пожалуйста, бери, я очень рад избавиться от нее.
Дверь открывает унтер-офицер Кроп. Он мрачно оглядывается, — на очереди еще два человека. Но наборщик Паль Любезно заявляет, что заглянет попозже, у него времени, надо думать, больше, чем у господина унтер-офицера, да и завтра еще успеется.
— Ты доберешься домой один, Карл.
С этими словами он прощается. Выйдя из помещения, он останавливается, закрывает глаза и облегченно вздыхает. Он услышал и понял призыв. Звезды закрыты густыми облаками, но все-таки они горят там, наверху. Это так же несомненно, как и то, что победа разума сулит победу борющемуся рабочему классу и счастье народов, если они правильно понимают его, придет только через эту победу.
Да, настало время действовать. Если канцелярия не врет, всем предприятиям в тылу с- некоторого времени запрещено отзывать с фронта людей, способных воевать. Значит, надо принести маленькую жертву и стать неспособным к военной службе. Несколько пальцев па ноге или палец на руке, конечно с большой осторожностью, чтобы не угодить в военную тюрьму… Законы правящих классов имеют тысячи глаз, но у разума есть нечто большее: крылья!
Тепло от газетного листка, который. Паль держит у сердца, согревает его. Ему хочется бежать, танцовать, кричать, петь: «Это есть наш последний и решительный бой!»
Гладко выбритый Лебейдэ вскоре возвращается в барак и сообщает ухмыляясь:
— Этот осел Кроп, по-видимому, вздумал постричься, чтобы завтра утром предстать красавцем перед командиром роты, когда он будет докладывать о проступке Бертина. Глупость человеческая неизмерима и всякий раз поражает нас с новой силой.
Глава третья ПИСАТЬ!
С этого момента все события приобретают призрачную реальность, как во сне: четкие очертания и легко расплывающуюся сущность. Воздух насыщается тревогой, когда после обеда две небольшие группы провинившихся выстраиваются перед домиком фельдфебеля-лейтенанта Грасиика. Слева стоят: унтер-офицер Кроп с коротко остриженными волосами и нестроевой Бертин, неподалеку от него — начальник отделения сержант Швердтлейн, чтобы, в случае надобности, выступить свидетелем, привести смягчающие обстоятельства, дать справки. Справа — унтер-офицер Бенэ, которому Неглейн подложил свинью, доложив начальству о двух увильнувших от работы солдатах из его отделения: тугоухом столяре Карше и маленьком обойщике Везэ. Оба они при разгрузке боевых припасов сбежали в укрытие и, страшась разрывов снарядов, присоединились к своей группе только тогда, когда она возвращалась после работы домой.
Карш уже проделывает это вторично. У него непреодолимый страх перед жуткими железными птицами, которые с оглушительным шумом охотятся за внутренностями солдат. Бенэ беспокойно переминается с ноги на ногу, покручивает усы; в душе он негодует на Неглейна, с важным видом рапортующего начальству, вместо того чтобы предоставить ему, Бенэ, самому уладить это дело.
На горизонте вокруг лагеря — сплошной грохот. Теперь уже не. выстрелы немецких батарей вздымают волны воздуха, теперь здесь рвутся неприятельские снаряды. Что-то случилось, но что именно, еще не знает никто. И все же впору было бы вспомнить старую поговорку: аппетит приходит во время еды. Французы собираются ответить кайзеру штыком на предложение мира. Соотношение сил и количество орудий для них в настоящее время много благоприятнее, чем два месяца назад. Поэтому они твердо рассчитывают добраться до цели наступления— линии, которая проходит от Пфеферрюкена через лес Фосс и ферму Шамбрет до Безонво. Это тот короткий участок фронта, параллельный Маасским высотам, преимущества которого господа из немецкого генерального штаба в Пьерпоне умеют оценить по достоинству. Наступление медленно нарастает; когда оно достигнет высшей точки, люди в бараках и в парке, у штабелей снарядов, возможно, кое-что и заметят. Но пока здесь царит глубочайший покой.
Около половины третьего фельдфебель-лейтенант Грасник появляется в дверях своего нарядного барака, обитого непромокаемым палаточным полотном мягкого серого цвета. Бертин спокойно наблюдает его появление, разглядывает его теплый меховой жилет под расстегнутым мундиром, который сшил ему почти даром искусный ротный портной Кравец, по-модному скроенные рейтузы, высокую шапку, монокль на красном толстом лице. По косому взгляду в сторону Бертина, по легкому хихиканью можно заключить, что «пане из Вране» с удовольствием принял донесение о том, что Бертин подложит наказанию.
Из той же двери столь же торжественно показывается бульдог командира роты; светло-коричневый, с белым пятном на груди, с огромной грудной клеткой и крепкими ногами, он является предметом всеобщей ненависти за то, что пожирает две солдатские порции мяса; ему не разрешают выходить одному на прогулку из опасения, как бы он не попал в котел.
Фельдфебель-лейтенант в прекрасном настроении. Все знают, что через день он уедет в отпуск и вернется после Нового года; поэтому он, вместо того чтобы отправить под арест провинившихся солдат, сдержанным голосом произносит назидательную речь, обращенную к двум удравшим, уличая их в предательстве по отношению к товарищам. Он закатывает им всего лишь один дополнительный час учения в полной выкладке. Бенэ вздыхает с облегчением, лицо его сияет.