Воспитание под Верденом

— Смекаешь ли ты, сынок? Видно, лейтенант Кройзинг не желал доверить полевой почте и ее цензуре почтовые отправления с фамилией Кройзинга. Береженого бог бережет.

А Бертин мог рассчитывать при случае на благодарность лейтенанта. «Мой лейтенант, этот дьявол, ведь самый благородный парень в мире: никто еще не дал ему и понюшки табаку, не получив ответной услуги». Он сам, Зюсман, удостоился в день рождения кайзера портупеи вице-фельдфебеля и, наверно, еще последуют различные украшения в петлицу — все это дело рук Кройзинга. Зюсман вытащил из продуктового мешка два небольших пакета: один плоский, другой круглый, мягкий; в них, как он оказал, все наследство юного Кристофа Кройзинга.

— Мне, признаюсь, стало не по себе, — продолжает Карл Лебейдэ, — как-то даже страшновато: здесь, на ферме Шамбрет, молоденький унтер-офицер Кройзинг день за днем проводил последние месяцы жизни. Внизу, направо, в той долине, откуда, помнишь, тащили эти штуки с длинными, как у гуся, шеями, — французские орудия, что ли? — Бертин обещал ему отправить его письмо. И вот опять вынырнул Зюсман, помахивает старым барахлом и вновь наседает на Бертина. А ведь совершенно очевидно, что это злополучное дело не принесет добра никому, ни единой душе человеческой. Конечно, я как вежливый че-. ловек не говорю «нет» и беру посылочку…

— Где она у тебя? — спрашивает Паль.

— Вильгельм, как бы ты опять не сломал себе шею, уж больно ты прыток! Как только малый ушел, меня стали одолевать сомнения. А как бы ты поступил?

— Я? Подальше от этого дела!

— Почему?

Вильгельм Паль, упершись подбородком в грудь, смотрит в глаза приятелю:

— Потому, что Бертин не вечно будет якшаться с лейтенантом. И потому, что он пользуется всяким подвернувшимся случаем, чтобы опять уйти в свои фантазии.

— Послушай-ка, до чего я постепенно додумался. Всему на свете бывает конец, говорил я себе, а эта история уже тянется долгонько. Кому принесет пользу барахло в этой посылочке? Уж не родителям, конечно; они лишь будут ревмя реветь. Еще с 1914-го звучит у меня в ушах, как причитают в таких случаях старые женщины. И не обеднеют эти господа в Нюрнберге, если добро пропадет. Посылочка утеряна полевой почтой — и баста!.. Нужно ли поддерживать предвзятое мнение людей о том, что достаточно только обратиться к кому-нибудь с поручением, чтобы тот перестал слушаться голоса рассудка и просто взял на себя роль почтальона? Итак, я тихонько пробираюсь в блиндаж — бывший погреб фермы в Шамбрете. Дожди основательно подмочили весь сваленный туда хлам. Ну и воняет там внутри, Вильгельм! Не завидую артиллеристам, которым приходится забираться туда! Приближаюсь я осторожно к этой навозной жиже и вижу — чьи-то глаза. Конечно, я, шутки ради, вспомнил о маленьком Кройзинге: при дележе суеверий на мою долю ведь ничего

не досталось. Но пропади я пропадом, если там, на верхних нарах, не сидела кошка, сверкая глазами. Я зажег фонарь — так и есть. Там поселилась каналья-кошка, серая, в полосках, не то обожравшаяся крысами, не то беременная. Дитя, сказал я ей, не тревожься, присматривай лишь хорошенько вот за этой мелочью. И я засунул мягкую посылочку между мешком со стружками и стеной. Выбравшись наверх, я прежде всего вздохнул полной грудыо. А теперь скажи: правильно ли я поступил?

— Правильно, — говорит Вильгельм Паль,

— Но что касается бумаг, то не следует ли их доверить нашему почтальону?..

Вильгельм Паль кусает нижнюю губу.

— Нет, Карл, мы сделаем по-иному. Послезавтра десять отцов семейств едут в отпуск на рождество.

— Окажи на милость! Уже рождество па носу! Пока они будут прохлаждаться дома, мир будет подписан, и им не придется возвращаться сюда. Они помрут с тоски по мне и тебе!

Вильгельм Паль сначала не откликается на шутку:

— Среди уезжающих — Науман Бруно. Он парень добросовестный и опустит письмо в почтовый ящик на вокзале в Монмеди. Тогда письмо пойдет своим путем, и никто не узнает, как оно очутилось там.

Карл Лебейдэ молча и торжественно подает приятелю веснушчатую руку:

— Вот и договорились! Но не будем медлить.

В парикмахерской у Наумана Бруно (все присоединяют к фамилии парикмахера его имя, чтобы отличить его-от жалкого дурака Наумапа Игнаца тишина; там тепло, светло, пахнет миндальным мылом. На одном из стульев сидит унтер-офицер Кардэ, который пришел постричься. Он книгопродавец, из Лейпцига, его небольшое издательство в настоящее время закрыто. Видно, он не меньше, чем рабочие, знает, что такое заботы о жене и детях, и. пользуется благодаря своему положительному и гуманному характеру заслуженным уважением среди всех солдат, имеющих собственное мнение. Правда, по политическим воззрениям он скорее близок к их противникам, «партии германских националистов», как эти люди называют себя.

Карл Лебейдэ, вошедший вместе с Палем, сразу наполняет всю комнату своими шутками; Кардэ смеется, рассматривая в двух- зеркалах удачный пробор. Затем Лебейдэ усаживается бриться. Кардэ застегивает пояс, прощается, платит двадцать пфеннигов и уходит.

— Запри двери, — говорит Лебейдэ так просто, как если бы это происходило каждый день. — Вот тебе доказательство моего доверия — письмо. Ты завтра днем опустишь его в почтовый ящик на вокзале в Монмеди. Я кладу его вот сюда, в ящик. А теперь покажи-ка товарищу Палю письмо твоей старухи и клочок газеты, в который она завернула чудесную волосяную кисточку. Ибо, Вильгельм, — объясняет он удивленному Палю, — если ты еще сам не обратил внимания на это, то заметь себе: новости всегда бегут попарно, как вагоны трамвая, а эту вот новость я уже несколько дней храню про себя.

Полное краснощекое лицо цирюльника подергивается, хотя он ни на мгновение не сомневается в надежности Паля, прозванного Либкнехтом.

— Это было слишком дерзко со стороны моей старухи. Каждый вечер я собираюсь сжечь эту газету и каждое утро говорю себе, что обидно уничтожить ее.

Он открывает ветхую картонку с тщательно, рассортированными письмами, достает одно из них и читает вполголоса.

Паль сидит, внимательно слушает, силясь понять, для чего ему читают это невинное на первый взгляд письмо. Он берет его из рук Наумана. Парикмахер молча наклоняется к нему и проводит кончиком бритвы соединительную дугу между двумя строками; возникают слова «Циммервальд» и «Кинталь». Паль прочитывает их губами. Он внезапно подымает глаза.

— Чорт возьми! — говорит он:

Рабочие — те, кто в курсе политических событий, — знают: в прошлом году, а также и в этом, лидеры социалистических меньшинств из разных стран съехались в швейцарских городах Циммервальде и Кинтале. Это были отдельные лица или представители небольших групп, которые отказались от политики большинства своих партий, поддерживавших войну. К ним принадлежал и депутат Георг Ледебур из Германии, пожилой человек, уважаемый даже политическими врагами. Два самых опасных человека среди недовольных — депутат Либкнехт и писательница Роза Люксембург — не получили виз на только что введенные паспорта или, быть может, уже сидели в тюрьме.

Еще в 1915 году конференция обратилась с воззванием к рабочим всего мира: для них мировая война является лишь беспощадным последствием той экономической разрухи и захватнических стремлений, которые составляют сущность миро-вого капиталистического порядка. Немецкие газеты всех направлений немало потешались над «циммервальдцами» и их оголтелым фанатизмом: в то время как по всей Европе борьба шла не на жизнь, а на смерть, что понимал любой батрак, эти завсегдатаи кафе, не заботясь о мировой буре, поучали рабочих, что разница между войной и миром для них мало существенна! Если в мирное время улучшение их участи несовместимо с успехами предпринимателей, то война еще более обостряет это положение: она каждодневно пожирает отцов и сыновей рабочего класса. Итак, прежде всего — долой войну! «Внушайте это французам!» — кричали в ответ немецкие газеты. «Проповедуйте это немцам!» — вопили французские. В скором времени это незначительное событие, на которое намекает здесь храбрая фрау Науман, было предано забвению.