Воспитание под Верденом

Священник дрожащими руками хватается за фляжку, подносит ее к губам, отхлебывает два-три раза: тепло разливается по телу.

— Вот увидите, это подействует, — говорит Кройзинг, пристегивая опять флягу к поясу. — Вам следовало подкрепиться заблаговременно.

Затем он замечает, что патер нащупывает что-то под пелериной, берет в одну руку серебряный крест, другой —* протягивает ему что-то белое — бумажку, сложенную в несколько раз.

— Спрячьте-ка лучше ваш листок, — говорит патер, — было бы небезопасно для вас, если бы он очутился в руках врага.

Кройзинг резко поворачивается к Лохнеру лицом, оно кажется диким в стальной оправе.

— Чорт возьми! — восклицает он, хватая бумагу и засовывая ее под кожаные краги. — Благодарю! В самом деле, это могло* бы легко вызвать представление о вымогательстве, но уже с моей стороны. Но на словах вы передадите ему вс§, не правда ли, ваше преподобие?

— Если вернемся невредимыми, — отвечает уже более спокойно Лохнер. — Что зп божественная штука алкоголь!

Кройзинг, все еще раздосадованный допущенной им ошибкой, удовлетворенно бубнит:

— Три вещи нужны для ведения войны: алкоголь, табак и солдаты. — Затем склоняется всем корпусом над земляным скатом, — В самом деле, всего лишь ложная тревога.

Благодарность — прекрасное качество, думает он. Действительно, сидя за собственным письменным столом, я допустил чертовскую неосторожность. С. этим клочком бумаги в руках Нигль черным по белому доказал бы, что я из личной мести сунул его в Дуомон и оказал на него давление, чтобы заставить его подписать лживую и гнусную бумажку. Тут бы мне и конец, как всаднику на Боденском озере. И оп вытирает нот иод шлемом.

— Ну что, пришли вы в себя? — спрашивает он соседа.

Лохнер глубоко вздыхает:

— Да, ничего.

— Ну, тогда двинемся.

Последние тысячу метров они крадутся вниз, пригнувшись, все время ища укрытия. Как только напротив вспыхивают белые огни, они останавливаются, если только их не защищают глубоко вдающиеся в землю окопы; узкая и извилистая дорога, непрерывно обстреливаемая, вся в выемках и завалах, образуемых воронками, ведет их вперед — через поперечные окопы, исполинские кротовые норы, через части штолен, черные дыры, обозначающие вход в окопы. Наконец они, обливаясь потом, замечают на горизонтально расположенных насыпях спины солдат, круглые очертания немецких шлемов.

Вдруг возле них вырастает пулемет. На краешке его сидит в ожидании бородатый унтер-офицер, сапер, с трубкой во рту.

— Ну и точны же вы, господин лейтенант, — говорит он ухмыляясь. — У нас все в порядке. Батальон уже, можно сказать, устроился. Офицеры ждут господина лейтенанта в большом блиндаже.

Он говорит вполголоса, с некоторой фамильярностью, к которой, по-видимому, лейтенант Кройзинг уже привык. Затем он озабоченно морщит лоб.

— Там, рядом, происходит, должно-быть, что-то серьезное. Француз ведет себя чертовски тихо. Надо полагать, он хочет уловить топот сменяющихся частей, а смены все нет.

— Тут мы его и разыграем, — отвечает Кройзинг. — Вам, господин патер, лучше всего прилечь ненадолго; в ближайшем санитарном блиндаже найдется для вас местечко, а потом я зайду за вами.

Он исчезает с одним проводником. Лохнер — с другим.

Бертин идет за Зюсманом по узкой и глубокой выемке, над которой как клубы Светлого дыма стелется полоса Млечного пути. Мимо них пробегают пехотинцы, вылезают из одних блиндажей, исчезают в других. В одном месте люди роют землю лопатами, расширяя ход, для чего они используют большую воронку. Все делается молча, по возможности бесшумно. По одну сторону от этого места покоится на лафете короткое толстое орудие, какого Бертин еще никогда не видал; внизу, наискось, к орудию плотно прилегает вновь вырытая минная штольня. Они садятся на кучи снарядов больших калибров, уложенных в ивовые, о двух ручках, корзины. Это легкие мины.

— Если это легкие мины, — говорит Бертин, — хотел бы я посмотреть, каковы тяжелые.

Щит из проволоки и ветвей, покрытый землей, скрывает миномет от глаза летчика. Из блиндажа им приносят горячий скофе;-. Зюсман предлагает спуститься вниз, а Бертин предпочитает остаться наверху. Холодная сырая земля, запах, исходящий от нее, противны ему. Он с ужасом смотрит на измученные лица худых, низкорослых саксонцев, занимающих свои посты; с ужасом оп убеждается в их малочисленности. Вот оп — фронт, серая стена героев, защищающих завоевания Германии; они уже сейчас изношены, переутомлены. Осторожно глотая горячий кофе, он расспрашивает Зюсмана: выдерживают ли эти блиндажи обстрел. Зюсман только смеется. Они защищают лишь от осколков, не более; в крайнем случае они еще устоят против одного 75-миллиметрового, но дюжины таких снарядов не выдержат. Даже когда идет дождь, он проникает в окоп. И, показывая на луну, бросающую тусклый свет в бледном тумане, добавляет:

— Будет дождь, это так же верно, как то, что нам выплатят жалованье.

Во вновь пополненном батальоне свыше семисот человек; в его распоряжении двенадцать ручных и шесть станковых пулеметов. Ои занимает вдвое большее пространство, чем месяц назад. А француз все время подвозит на передовую линию свежие дивизии, дает им по-настоящему передохнуть короткое время, сытно кормит, не истощает нервную систему своих людей недостатком жиров, плохим мармеладом, хлебом, выпекаемым из неудобоваримых отбросов.

Эти четыре миномета должны заменить две изъятые батареи. Все созрело для заключения мира, что и говорить, но этого мира нет и в помине! Мимо них торопливо проходят солдаты в фуражках или стальных шлемах; они спотыкаются, то и дело поминают чорта. С другой стороны окопа, из-за нагроможденной земли, надвигается, как мрачная туча, всеми ощущаемая угроза. Двести» метров земли — большое пространство, но для ружейной пули это ничто. Атакующая пехота в пять минут пробегает его; снаряды в мгновение перелетают через него. Вот это и есть война, Вернер Бертин, вот она — перед вами! Теперь вы прилипли к крайней линии окопов, как муха к клею, ваше сердце трепещет, а между тем враг еще молчит. Сверху падает мягкий свет, ложась черной тенью в окопе. Разве они не слышали, как взлетела ракета? В эту ночь обязательно что-то случится.

Бертин замечает, что у него дрожат руки и ноги от все усиливающегося волнения. Он хочет выйти наверх из укрытия, добраться до уступа, врезанного в стену окопа.

Зюсман сердито шепчет ему на ухо, что он, наверно, сошел с ума. С помощью ночного бинокля там могут отчетливо различить его лицо на фоне черной земли. Тут, в окопе, безопасно, а там, в расположении соседнего батальона, возможно и разыграется, если француз не упустит случая, кое-что назидательное, как только прибудет новый состав.

Пулемет, мимо которого они проходят, начинает извергать неистовый грохот, с неописуемой жутью отдающийся в ночи. У Бертина, словно от страшного удара, внезапно останавливается сердце. Огня он не видит. Вот уже трещат пулеметы, три, четыре. Вблизи со свистом взлетают ракеты, отделяя от себя осветительные шары, бросая причудливый красный свет на лица притаившихся солдат. Тотчас же над их головами что-то, дико клокоча, вздымается вверх и с треском разрывается далеко впереди.

— Заградительный огонь, — кричит Зюсман в ухо Бертину, — бутафория, маневр, чтобы провести врага!

По тому, как оба саксонца прижались к земле, Бертин понимает, что и им страшно: немецкая артиллерия часто дает недолет. Ответит ли француз? Удастся ли этот маневр? Он удался. На далеком поле — сверканье и треск; со всех сторон — ослепительный свет. Из укрытия вдруг выходят люди в артиллерийских фуражках с угломером в руках; скрытые щитом миномета, они визируют блеск выстрелов французской батарей, выкрикивают числа. Ночное небо усеяно звездами. Гул, взрывы, огни, пламя, вой, грохот. Долго ли это продлится?

Бертин не выдерживает, у него трещит в ушах, отвратительное укрытие кажется ему теперь спасением; спотыкаясь, он бежит вниз по лестнице, отшвыривает в сторону полотнище палатки и видит свет, солдат, расположившихся на проволочных решетках сидя и лежа, с оружием под рукой. На ящике в жестяном подсвечнике горит стеариновая свеча. Воздух в окопе сперт и прокурен. Вид саперов, артиллеристов, саксонских стрелков вызывает у него тошноту. До сих пор их морочили красивыми небылицам не наделяли почетными званиями, но здесь обман не может длиться; в этом окопе из глины и балок — только растерявшаяся толпа, обреченный на гибель рабочий скот, согнанный с мировых рынков, насыщенных в настоящее время человеческим материалом. Бертин сидит под землей на доске, в двухстах метрах от врага, и, зевая от внезапной усталости, замечает про себя, что и здесь" лишь несут службу — не более. Над ним гудит земля, со стен валятся куски, превращенный в порошок грунт сыплется вниз между балок. Пехотинцы спокойно продолжают курить, а Бертин удивленно спрашивает себя: как случилось, что эта истина вдруг открылась ему? Как больно! Это она отнимает у человека силы, нужные для того, чтобы нести бремя жизни. Не может быть, чтобы повсюду происходило то же, что в его роте! Необходимо сказать об этом Кройзингу. Не Кройзинг ли стоит там в дверях? Да, это младший Кройзинг в унтер-офицерской фуражке, а какая славная у него улыбка! Веселенькие дела разыгрываются в подвалах фермы Шамбрет! Там стучат машины для производства колбас, растягивают кишки, на дверях висят новые правила об использовании человеческого мяса — с дряблой серой кожей.