Воспитание под Верденом

— Вид прямо на море, — смеется он и здоровается с Бертином. — Отсюда я даже вижу кусочек неба.

Бертин благодарит за приятную командировку, котором он ему обязан. Лейтенант кивает: он действовал так совсем не из любезности, а только для того, чтобы уцелел по крайней мере один человек, который был бы в состоянии разъяснить нее ло дело военному судье Мертенсу и Монмеду. Ибо тот должен спасти честь унтер-офицера Кройзинга.

Со смертью Кристофа мой отец примирится, примирится и с моей, если я погибну. Все должны быть готовы к смерти. Только бы не быть исключением, понимаете, только бы по сделаться притчей во языцех. Но если в Баварии станут поговаривать, а об этом уже поговаривают, что Кройзинг избежал военного суда только потому, что был убит, то отец, будет оскорблен, унижен, а от этого я хочу оградить его.

Бертин участливо смотрит на загорелое лицо, которое кажется ему еще более худым, чем в прошлый раз.

— Плохо, — говорит он вполголоса, — что еще приходится, помимо всего, бороться с низостью.

Эбергард Кройзинг возражает. Это вовсе неплохо: ради спорта и в виде возмездия. И в это мгновение его лицо кажется Бертину столь же беспощадным, как беспощадна земля там, наверху, — сплошные ряды врезающихся друг в друга могил.

В помещении царит бесстрастный дневной свет. Унтер-офицер Зюсман приносит таз с теплой водой Лейтенант Кройзинг вынимает из ящика несколько листков белой пропускной бумаги: две недели ушли на то, чтобы раздобыть ее. Затем он развязывает длинными тонкими пальцами белый носовой платок, вынимает из него затвердевшее письмо брата и опускает в воду. Три головы — две темные и одна белокурая, — тесно сдвинувшись, наблюдают, как розоватые, а затем красно-коричневые тона окрашивают воду, опускаются на дно таза,

— Только осторожнее, — говорит Зюсман, — предоставьте этот препарат мне.

— «Препарат» — это сказано неплохо, — бубнит Кройзинг.

Трудная задача: не повредить бумагу, не дать расплыться чернилам и в то же время расправить сложенное письмо. Надо улучить подходящий момент. Покойный писал па бумаге, которая выдавалась полевой почтой; один листок исписан с обеих сторон, как и внутренняя сторона конверта. Все это склеилось вместе. Зюсман осторожно водит письмом в воде, — тотчас же вся вода становится коричневой.

— Можно вылить? — спрашивает он.

— Жаль, — говорит Кройзинг, — что я не могу заставить кое-кого выпить эту воду.

Зюсман молча выливает воду из таза в ведро, обдает письмо свежей водой; оно уже расходится в склеенных местах. Письмо стало мягким, третья вода остается чистой, на листках, разложенных между пропускной бумагой, проступают лишь слегка расплывшиеся строчки.

— Хорошие чернила, — беззвучно говорит Кройзинг, — мальчик любил густые черные чернила. Хотите слушать?

Вот и дождались, думает, прерывисто дыша, Бертин. Кто мог бы предположить, что это возможно?

«Дорогая мама, — читает Эбергард Кройзинг, — прости, что на этот раз мое письмо огорчит тебя. До сих пор я представлял свое положение в более розовом свете, чем что оказалось на самом деле. Вы приучили нас говорите правду и не отступать ни перед чем, защищая то, что справедливо. Ты называла это: бояться больше бога, чем людей. Если я, как ты, вероятно, знаешь, и не верю теперь и бога, то все же по мне сохранилось то, что мы впитали в себя с самых ранних лет. В апреле я написал дяде Францу письмо, в котором обрисовал ему, как наши унтер-офицеры поступают с довольствием нижних чинов, живя припеваючи за счет рядовых. Дяде Францу хорошо известно, как важно не попирать чувство справедливости в наших людях, какое значение это имеет для поддержания их духа. Между тем здесь происходит то, что он сам назвал бы неслыханной гнусностью. Письмо к дяде было вскрыто нашей цензурой. Папа объяснит тебе, почему, в связи с этим, было начато военно-судебное следствие, но не против офицеров, а против меня, и почему паши батальонные начальники но желают, чтобы это дело было доведено до конца. Именно с этой целью меня пригвоздили к опаснейшей из наших позиций. Мамочка, если бы ты знала, как тяжело мне писать эти слова! Ты будешь теперь изнемогать от горя, перестанешь спать, будешь считать меня погибшим. Не думай так, мамочка. Позволь мне обратиться к твоему мудрому сердцу. Вот уже два месяца я нахожусь на этой позиции, в подвале большого деревенского дома, и со мной ничего не случилось. Отсюда ясно, что мне и впредь ничто не грозит. Но такое состояние не может продолжаться бесконечно, иначе — того и гляди — что-нибудь случится. Поэтому прошу тебя: телеграфируй тотчас же дяде Францу. Пусть он немедленно добьется, чтобы меня ни нш./ш п военный суд и Моимеди. Надо указать, военному суду мои точный адрес, — наверное капитан Пигль учинил мне пакость, заявив, что меня некем заменить или что-нибудь в этом роде. («Угадал мальчик», — сурово говорит старший Кройзинг и переворачивает страницу.) Пусть дядя пе поддается на пустые обещания, пусть тотчас же свяжется по телефону с военным судом и решительно заступится за меня. Он может сделать это со спокойной совестью. Я сегодня точно такой же, каким был дна года назад, когда ушел на войну добровольцем. Чувство ответственности не позволило мне безучастно смотреть и молчать. Я пытался было втянуть в это дело Эбергарда, но он по горло занят своей службой — вам известно, где он находится и что делает. Кроме того, он офицер, и его не следует вовлекать в мою тяжбу. Я уже несколько недель ничего не знаю о нем. И это письмо я посылаю вам не прямым путем, а пользуясь товарищеской услугой одного солдата, человека с высшим образованием, с которым я познакомился только сегодня, Так вот, дорогая мамочка, действуй быстро и обдуманно, как ты это умеешь, добрый гений нашей семьи. Мы причиняем тебе много горя. Но когда мы вернемся и наступит мир, тогда только мы поймем, как прекрасно быть дома, как хороша жизнь и что связывает нас друг с другом. Ибо многое оказалось ложью, более страшной, чем вы предполагаете, более наглой, чем это может быть дозволено. И нам придется все строить заново, чтобы избавить мир от повторения того, что мы наблюдаем сейчас собственными глазами, творим собственными руками и испытываем на самих себе. Но связь детей с родителями — наша любовь к вам и ваша к нам, — она-то устоит, на нее можно положиться. На этом я кончаю. Всегда, всей душой с вами, ваш сын Кристоф… Папе особенно сердечный поцелуй. Пусть он напишет мне сам».

Оба слушателя молчат. Через закрытое окно доносится слабый гул обычной. дневной артиллерийской пальбы.

— Очень разумно, — говорит Эбергард Кройзинг и заботливо кладет письмо между свежими листками пропускной бумаги. — Очень разумно. Мы сидим здесь под землей так же глубоко, как глубоко лежит в ней писавший эти строки. С „небольшой разницей, которая наделает много хлойот капитану Ниглю.

Внезапно Бертин нагибается: короткое, дикое завывание, затем — совсем близко — грохот удара, катящийся от стен тяжелым эхом. И сразу же все начинается сызнова,

— Мои ребята, — улыбается Кройзинг.

Глава третья КАПИТАН НИГЛЬ

Капитан Нигль… Со смешанным чувством щекочущего восторга и протеста он, по прибытии в форт, укладывается спать на железной кровати. К его бесконечной радости, кровать вделана в стену под оштукатуренным сводом надежной толщины. Не раз и не два обращался он, на наивном баварском диалекте, с одним и тем же вопросом к адъютанту начальника гарнизона. «Ведь старый Дуомон — крепкий домишко, не правда ли? И над головой — здоровенный слой цемента?»

Проспи он здесь благополучно несколько педель, Железный крест первой степени обеспечен ему, и он на вечные времена сделается героем в Вейльгейме, да и не только и Вейльгейме. Так он мечтает. Он лично удостоверился 'и том, что его люди из третьей роты, разместившиеся н огромном сводчатом каземате в том же крыле, получили после ночного похода горячий кофе с хлебом и искусственное сало. Теперь они хоть поспят на железных нарах в три яруса, на мешках, набитых стружками, а завтра поутру займутся основательной уборкой нового жилья — это и будет их первая работа здесь.