Страница 118 из 172
— Благослови вас бог и всех, кто злого случая игру направить хочет к миру и добру, — подхватила Агата, радуясь, что так кстати вспомнила ответную реплику.
Сэр Генри перекрестился, хмыкнул и прошествовал между декорациями колодца за сцену. Хлопнула дверь, и Агата осталась одна.
Она решила, что сразу начнет работать на большом холсте. Никаких подготовительных эскизов она больше делать не будет. Время поджимало, и к тому же замысел картины был ей теперь полностью ясен. Да, ничто несравнимо с той минутой, когда видишь перед собой туго натянутый холст и приближаешь к нему руку, чтобы нанести самый первый штрих. Затаив дыхание Агата провела по холсту углем. Холст отозвался тихим звуком, похожим на глухой удар барабана. «Поехали!» — сказала она себе.
Прошло около часа: рождавшиеся под ее рукой линии и тени соединялись в гармоничное целое. Расхаживая перед мольбертом, она то расставляла острым концом угля акценты, то поворачивала уголь и проводила его широкой боковой поверхностью по зернистой глади холста. Худая, черная от угля рука Агаты сейчас словно вобрала в себя все ее мысли и чувства. Наконец Агата отошла от мольберта шагов на десять, неподвижно застыла, потом закурила сигарету и, взяв тряпку, начала чистить холст.
— Вам что, не понравилось? — раздался резкий высокий голос.
Агата дернулась, как от удара током, и обернулась. В проходе, широко расставив ноги и засунув руки в карманы передника, стояла та самая девочка, которая вчера дралась в саду.
— Как ты сюда вошла? — строго спросила Агата.
— Через заднюю дверь. Мне не разрешают сюда ходить, так я потихоньку. А зачем вы стираете? Вам разве не нравится?
— Я не стираю. Все осталось. — Контуры рисунка действительно остались на холсте. — Лишний уголь надо счищать, — лаконично объяснила Агата. — Иначе он смешается с красками.
— А что вы рисуете? Как Нуф-Нуф в смешной костюм нарядился, да?
Агата опешила: она думала, что это прозвище было изобретением и единоличной прерогативой мисс Оринкорт.
— Я его зову Нуф-Нуф, — словно прочитав ее мысли, сказала девочка. — И Соня тоже его так зовет. Она от меня научилась. Когда я вырасту, то буду как Соня.
— Понятно. — Агата открыла ящик и начала рыться в красках.
— Это ваши краски?
— Да. — Агата пристально на нее посмотрела. — Именно так. Мои.
— Меня зовут Патриция Клавдия Эллен Анкред-Кентиш.
— Я уже догадалась.
— И ничего вы не догадались. Меня одна мисс Эйбл правильно называет, а остальные говорят Панталоша. Но мне плевать, — добавила она и, неожиданно забравшись верхом на первое от прохода кресло, продела ноги в отверстия подлокотников. — Я очень гибкая, — сообщила она, опрокинулась назад и повисла вниз головой.
— Когда сломаешь шею, тебе это не поможет, — сказала Агата.
Панталоша враждебно хрюкнула.
— Тебе же не разрешают сюда ходить. Лучше беги, пока не поздно.
— Нет.
Агата выжала на палитру толстую змейку свинцовых белил. «Не надо обращать на нее внимания, — подумала она. — Тогда ей надоест, и сама уйдет».
Теперь разные оттенки желтого, затем красные тона — какая красивая у нее палитра!
— Я тоже буду рисовать этими красками, — объявила Панталоша, встав рядом с ней.
— И не надейся.
— Нет, буду! — И она цапнула из плоской коробки длинную кисть. Агата еле успела схватить ее за руку.
— Я тебе вот что скажу, Панталоша. — Закрыв ящик, она повернулась к девочке. — Если ты сейчас же не прекратишь валять дурака, я возьму тебя за шкирку и прямым ходом доставлю туда, откуда ты пришла. Ты ведь не любишь, когда к тебе пристают и мешают играть. А это — моя игра, и ты в нее не суйся.
— Я вас убью!
— Не будь идиоткой, — мягко сказала Агата.
Панталоша подцепила тремя пальцами солидную порцию киновари, разъяренно швырнула ее Агате в лицо и закатилась пронзительным смехом.
— А бить меня нельзя, — закричала она. — Меня по системе воспитывают.
— Ах, нельзя?! Система системой, но у меня ты… — В эту минуту Агате и впрямь до смерти хотелось ее поколотить. Лицо у Панталоши дышало безграничной злобой. Щеки были так надуты, что нос сморщился и задрался кверху. Губы она сжала до того плотно, что от них лучами разошлись тугие морщинки, похожие на кошачьи усы. Глаза были кровожадно прищурены. Косички торчали в стороны под прямым углом. Всем своим видом она напоминала сейчас разгневанного младенца Борея.
Агата села и потянулась за куском тряпки, чтобы вытереть лицо.
— Ох, Панталоша, — сказала она. — Ты сейчас в точности как твой дядя Томас.
Панталоша снова замахнулась.
— Не надо, — попросила Агата. — Пожалуйста, не хулигань с красной краской, я тебя умоляю. Давай лучше мы с тобой договоримся. Если ты пообещаешь больше не брать краски без спроса, я дам тебе картон и пару кисточек — нарисуешь какую-нибудь картинку.
Панталоша пристально на нее посмотрела.
— А когда? — недоверчиво спросила она.
— Когда разрешит твоя мама или мисс Эйбл. Я их спрошу. Но чтобы больше никаких глупостей. И прежде всего, — проверяя свои подозрения, наугад добавила Агата, — чтобы ты больше не смела заходить в мою комнату и мазать краской перила на лестнице.
Панталоша глядела на нее пустыми глазами.
— Не понимаю, о чем вы говорите, — твердо сказала она. — Когда мне можно будет рисовать? Я хочу. Сейчас.
— Хорошо, но сначала давай кое-что выясним. Что ты делала вчера перед ужином?
— Не знаю. Хотя нет, знаю. Приезжал доктор Уитерс. Он нас всех на весах вешал. Он хочет, чтобы я была лысая, потому что у меня стригущий лишай. Я поэтому в колпаке хожу. Показать, какой у меня лишай?
— Нет, не надо.
— Он у меня у самой первой был. Я шестнадцать детей заразила.
— Ты заходила ко мне в комнату и трогала краски?
— Нет.
— Честное слово?
— Что — честное слово? Я не знаю, в какой вы комнате. Когда мне можно будет рисовать?
— Ты клянешься, что не мазала краской?..
— До чего же вы тупая! — разозлилась Панталоша. — Не видите, что ли, когда человек правду говорит?
К своему величайшему удивлению, Агата почувствовала, что девочка не врет.
Она все еще размышляла над этим коротким разговором, когда дверь в конце партера открылась и в нее просунулся Седрик.
— Я тихенько-тихенько, как маленькая серенькая мышка. Только сказать, что обед уже на столе… Патриция! — завопил он, увидев свою юную родственницу. — Дрянной ребенок! А ну, шагом марш в западное крыло! Как ты посмела сюда явиться, чудовище?
Панталоша свирепо ухмыльнулась.
— Привет, нюни-слюни, — сказала она.
— Ну подожди! Попадешься на глаза Старцу, тогда узнаешь! Ох, он тебе покажет!
— Почему?
— Почему?! А то ты не догадываешься. У самой все руки в гриме, а она еще спрашивает почему.
И Панталоша, и Агата изумленно вытаращили глаза. Панталоша посмотрела себе на руки.
— Это ее краска, — она кивнула на Агату. — И это не грим.
— Неужели ты станешь утверждать, — продолжал Седрик, строго грозя пальцем, — неужели ты станешь утверждать, исчадье ада, что это не ты забралась к Старцу в спальню, когда он позировал миссис Аллен, и что это не ты написала гримом вульгарное оскорбление на его зеркале? Более того, не собираешься ли ты утверждать, что красные усы Карабасу намалевал кто-то другой?
С ошарашенным видом — Агата была готова поклясться, что это не притворство, — Панталоша повторила свое недавнее заявление:
— Не понимаю, о чем ты говоришь. Я ничего не сделала.
— Расскажи это своему дедушке, — с наслаждением посоветовал Седрик, — посмотрим, как он тебе поверит.
— Нуф-Нуф меня любит! — распаляясь, закричала Панталоша. — Он меня любит больше всех. А тебя терпеть не может. Он про тебя сказал, что ты… это… как его… жеманный вертопрах! Вот!
41
«Макбет», акт II, сцена 4.