Ветер удачи

— Ну чего ты тут еще не видел, Эврих?! Вон жрецы уже на нас коситься начали! Пошли отсюда, пока не поздно! — взмолился Тартунг, будучи не в силах понять, что же удерживает его господина в опустевшем, задымленном и вонючем зале.

— Вот и хорошо, что косятся. Быть может, кто-нибудь из них не откажется поговорить со мной и ответить на несколько вопросов, — промолвил Эврих и, видя, что парень не находит себе места от беспокойства, предложил: — Подожди меня на крыльце, если тебе тут уж очень невмоготу находиться. А то и вовсе ступай в «Мраморное логово», чем попусту маяться.

— Ну уж нет! Чего это я там не видел?! — мигом ощетинился мальчишка. — Может, ты думаешь, я этих черных, в мерзопакостных личинах боюсь? Так вот нет! Я им, если желаешь…

— Ничего я не желаю. Веди себя пристойно, пока нас отсюда, как нашкодивших щенков, не выкинули! — прервал Тартунга аррант и направился к ближайшему жрецу, несшему в глубину храма серебряный поднос, на котором тускло посверкивали оставленные прихожанами при выходе из зала чоги, дакки и даже цванги.

—,Не сочти за назойливость, глубокоуважаемый. — Эврих с поклоном положил на поднос пару серебряных шестигранных монет. — Мне бы хотелось побольше узнать о Неизъяснимом Мбо Мбелек, и, если бы ты указал служителя храма, который может удовлетворить любознательность чужеземца, я был бы тебе чрезвычайно признателен.

Несколько мгновений жрец посверкивал на Эвриха полу скрытыми маской глазами, а затем, словно нехотя, промолвил низким, глуховатым голосом:

— Дабы заручиться согласием кого-либо из братьев отвечать на твои вопросы, тебе следует переговорить с настоятелем храма. Он один может разрешить им беседовать с тобой о Неизъяснимом.

— Где же мне найти почтенного настоятеля?

— Тебе нет надобности искать его. Я передам ему твою просьбу и сообщу тебе ответ.

— Эх, зря ты это затеял! — простонал Тартунг, едва жрец, двинувшийся к алтарному возвышению, за которым высилась серебряная статуя Мбо Мбелек, растворился в дымном полумраке бокового прохода. — Не доведут тебя до добра разговоры с Безликими. Всякое про них бают, а только не слыхал я, чтобы хорошее. Да и станет ли достойный человек лицо свое под маской прятать?

— А подумай-ка, братец, много ли о тебе самом хорошего можно сказать? И станет ли достойный человек своим ближним пакостить? Да так, что в одном доме ему за его проделки три ребра сломали и бок кипятком обварили и в другом дело к тому идет, — ответствовал Эврих.

Обычно он жалел тратить время на душеспасительные беседы с рабом, которого намеревался отпустить на свободу, а точнее, послать куда подальше, как только тот подлечится достаточно, чтобы суметь самому позаботиться о своем пропитании. Заниматься воспитанием неуживчивого юнца у него не было ни досуга, ни желания, но уж коль скоро случай подвернулся…

— Слушай-ка ты, аррант! Я тебе чего-нибудь худое сделал? — окрысился парень, привычно горбясь, узя глаза и выпячивая вперед острый подбородок. — Сделал или нет? Ну то-то! А за что меня в «Калебасе» били, ты толком-то и не знаешь. Не знаешь ведь?

— И знать не хочу! Наслышался о твоих проделках в «Мраморном логове», — отмахнулся Эврих, раскаиваясь уже, что затеял этот никчемный и неприятный разговор. Завтра же надо будет растолковать мальчишке, как до поселка траоре добраться, и пускай отправляется разыскивать матушку свою и сестрицу. Путь куда как не близкий, но с Газахларом за слонами его брать — всю поездку себе испортить, а в особняке оставить — так сломают ему остатние ребра с руками и ногами вместе.

— А ты захоти! — упорствовал Тартунг, повышая голос и не думая уже ни о снующих в вонючем дыму Безликих, ни о поразившей его воображение статуе Мбо Мбелек и гнетущем убранстве молитвенного зала. — Меня дочка Зитина нарочно подставила! Ей, суке, все равно перед кем ноги расставлять было, вот она меня и подловила. Сначала-то позабавиться думала, а когда Зита с мужем набежали, целочкой прикинулась. Ну они меня и взялись месить…

«Отец Всеблагой, неужели и я таким же был? — с тоской и отвращением спросил сам себя Эврих. — Неужто всем нам надо наворотить целую гору глупостей, натворить ворох гадостей, прежде чем до нас начнет доходить, что в большинстве наших неприятностей сами же мы и виноваты? И невинными мним себя лишь до той поры, пока не перестанем искать виноватых вокруг и не начнем беспристрастно оценивать то, что сами же успели наделать?»

— Почему ты меня не слушаешь?! — возмутился мальчишка, у которого ажио губы от обиды и негодования затряслись.

— Слушаю-слушаю, — успокоил его аррант. — А теперь давай-ка вместе послушаем то, что скажет нам многоуважаемый жрец.

— Настоятель храма, Просвещенный и Угодный Мбо Мбелек Аканума желает взглянуть на тебя, чужеземец, — коротко сообщил подошедший Безликий, успевший избавиться от подноса с пожертвованиями и совершенно неотличимый теперь от остальных жрецов. — Следуйте за мной.

— Вот счастье-то привалило! — проворчал Тартунг и, в ответ на укоризненный взгляд Эвриха, состроил за спиной жреца такую рожу, что аррант едва удержался от смеха.

Вход в глубину храма располагался за спиной статуи Мбо Мбелек и декоративной стеной из черного матового мрамора, на фоне которой серебряное изображение Неизъяснимого выглядело особенно впечатляюще. За этой-то стеной, в закуте, куда не проникал дым от напольных светильников и почти не достигала распространяемая ими вонь, и поджидал Эвриха с Тартунгом Просвещенный и Угодный Неизъяснимому Аканума. Был он высок, сухощав и уродливой личины, в отличие от всех виденных ими в зале жрецов, не носил.

— Что привело тебя в святилище Мбо Мбелек, чужеземец? — вопросил Аканума, и Эврих подумал, что иссеченное морщинами лицо его неподвижностью и выразительностью своей напоминает маску, олицетворяющую бесстрастие и высокомерие.

— Мною руководила любознательность, стремление постичь суть вещей и явлений, — промолвил аррант и, видя, что ответ его не удовлетворяет настоятеля храма, добавил: — Странствуя по градам и весям, я описываю земли и обычаи народов, дабы свет истины и любви воссиял над миром. Ибо люди страшатся и ненавидят непонятное. Предрассудки и особенности жизни разделяют их вернее морей, гор, пустынь и крепостных стен, заставляя враждовать тех, кто мог бы стать не только добрыми соседями, но и хорошими друзьями.

— Ты желаешь постичь непостижимое и соединить несоединимое. И собственная малость и несовершенство не смущают тебя? Ведь Боги, надо полагать, не без умысла сотворили наш мир таким, каков он есть? Наложив запреты и установив границы, они вряд ли сделали это случайно, так что едва ли пристало смертным срывать покровы с тайного и соединять разъединенное.

— Следует ли из твоих слов, что люди, дабы снискать милость Богов, должны сровнять с землей города, сжечь выстроенные ими корабли и прекратить пользоваться проложенными дорогами? — вопросил Эврих, понимая уже, что познавательного разговора со здешними братьями не получится. Каким бы Богам ни служили те или иные жрецы или священники, все они, по его наблюдениям, делились на две категории. К первой, немногочисленной и глубоко почитаемой аррантом, несомненно, относились пастырь Непра и Тразий Пэт. Это были созидатели, полагавшие, что Боги, поселив людей в несовершенном мире, завещали им переустройство и благоустройство его, надеясь, что в процессе этой деятельности люди и сами будут становиться лучше, поскольку высоких целей невозможно достичь низкими средствами.

Вторая категория, условно названная Эврихом «прозябателями», не верила в возможность человеческого усовершенствования и потому не видела смысла в преобразовании существующего мира. Ссылки «прозябателей» на то, что с улучшением условий жизни порочность людей — увы и ах! — ничуть не уменьшается, звучали убедительно — слов нет, однако стремление к цели, пусть даже недостижимой, но пленявшей воображение, было, на взгляд Эвриха, неизмеримо предпочтительней безнадежной констатации человеческого несовершенства, из коего вытекала бессмысленность изменения окружающей среды.