Свингующие пары

По крайней мере, так он нам с Анной-Марией сказал.

Глаза Диего наполнялись слезами, как ямы в местности, изобилующей подземными водами: медленно, но неумолимо. Когда их становилось чересчур много, излишки выплескивались через край, и он начинал скулить, словно побитая ни за что собака. Он закусывал воротник, или рукав, сгибался, – словно от диких желудочных колик, – пыхтел и задыхался. Мне пришлось пригрозить «Скорой», чтобы он хоть чуть – чуть успокоился. Но и тогда Диего время от времени умудрялся пустить слезу, что значительно затрудняло мне допрос с пристрастием, который я устроил. Стоило ему бросить взгляд на голые ноги Анна-Марии, заботливо склонившейся над ним, как он начинал всхлипывать и стонать, словно мать, потерявшая ребенка. Да так оно и было.

Я чувствую себя так, словно лето моей любви позади, сказал он, закрыв лицо руками.

И теперь настала осень, холодная, унылая осень, сказал он, все еще пряча лицо.

Шлюха, шлюха, ебанная шлюха, сказал он.

Будь ты блядь проклята, проститутка сраная, сказал он.

Ебаная дырка, просто дырка, дырка, дыра, просто ебанная дыра, сказал он.

Если бы меня тут не было, он бы избил Анну-Марию. И она дала бы избить себя. Диего глянул на сестру сквозь растопыренные пальцы, которыми прикрывал лицо, словно в ужасе.

Как же я тебя ненавижу, тварь, сказал он.

Это говорил мужчина. Говорил сквозь зубы, и говорил правду.

Мне нечем было его утешить. Я ничего не говорил – он обращался не ко мне, а к Анне-Марии. Меня он вообще словно не замечал и обращался со мной изысканно невежливо, как очкастый отличник-еврейчик относился бы к хулиганам, которые его вечно третируют. Он ничего не мог со мной поделать, но не желал находиться со мной на одной территории, и всячески подчеркивал это. И у него получалось. Я готов был ручаться, что дело не в его псевдо-дипломатическом ремесле. Я видел, что у него это с детства – как прямая осанка наездника, или склоненная чуть набок голова боксера. Я впервые за все время знакомства с Диего задумался над тем, что пришлось ему пережить в детстве. Еврейчик в Молдавии. И его сестра, которая буквально соблазнила меня.

Я надеюсь, ты понимаешь, что тебе лучше уйти, сказал он, глядя в сторону.

Надеюсь, ты понимаешь, что она не только раздвинула ноги, но и позвала меня занять место между них поудобнее, сказал я, разозлившись. Мне не понравилось, что он обращался со мной, как с монстром, разрушившим дом из радуги.

Как будто у него когда-то был такой дом.

Я прекрасно все знаю, сказал он. Моя сестра – ебанная шлюха. Может, она сама себя предложила. Не думай, что это меняет что-то, сказал он. Если хозяин предлагает тебе в подарок фамильный перстень, чтобы продемонстрировать радушие, вовсе не обязательно принимать подарок, пробормотал он. Анна-Мария вновь потянулась с полотенцем, утереть слезы, Диего отмахнулся. Я обратил внимание на ее взгляд. Он словно бы остывал. Она напоминала вулкан, извергнувшийся на ваших глазах несколько часов назад. Там, где взлетали в воздух раскаленные брызги лавы, и густо струились в небо полосы дыма, клубы пепла постепенно скрывали пейзаж. Я ощутил, как сереют глаза. Анны-Марии. От Диего не укрылся мой взгляд.

Ну да, она дурочка, и что с того, сказал он.

Анна-Мария снова потянулась к нему, и на этот раз Диего позволил себя обслужить. Я молча смотрел на него, как смотрят на кота, сбитого машиной, с глазами, вылезшими из орбит и вывороченной челюстью. Должно быть, у меня был очень пустой взгляд. Диего нехотя взглянул на Анну-Марию, и велел ей одеться, и принести виски. Последнее он произнес с видимой угрозой, словно надеялся, что я возражу и это послужит отличным поводом для драки. Но я молчал, до тех пор, пока она не принесла бутылку и один стакан на подносе.

Еще один, раздраженно бросил Диего.

Бутылка звякнула о поднос, дверь чуть хлопнула за Анной-Марией, ушедшей за дополнительным стаканом, и я вышел из транса, в который меня погрузили глубокие, страдальческие глаза Диего. Не думай, что я позволю тебе провернуть со мной этот фокус, сказал я резко.

Он подбросил брови – весь фальшивое удивление и ожидание.

Бедняжка брат, обремененный сестрой-дурочкой из кожи вон лезет, чтобы заработать им на пропитание, пояснил я. Чудесно, за вычетом того, что брат трахает сестру, сказал я. Ну и занимается еще кое-какими вещами, сказал я, нанося удар в темноту. Судя по лицу Диего, он достиг цели. Теперь ему оставалось лишь предполагать, что еще я знаю и действовать, исходя из этого.

Амиго, заныл он.

Бога ради, сказал я.

Ты даже не латинос, приятель, сказал я.

Игде моя курочка, шо ви таки имеете мне сказать, заныл я, карикатурно тряся головой, и подделывая местечковый акцент, известный мне лишь по фильмам.

Он выпрямился в кресле и бросил на меня быстрый взгляд. То были глаза разведчика. Улыбнулся.

Дружище, так даже в сраных местечках никто не говорил, сказал он.

Что уж о нас, городских обрусевших евреях, говорить, сказал он.

Уже лучше, пробормотал я, и, пользуясь этим сомнительным выигрышем, потянулся под насмешливым взглядом Диего за рубашкой. Он сделал издевательский приглашающий жест, – будь, мол, как дома, – махнув рукой со стаканом. Чуть пролил на брюки. Не глянул. Вошла Анна-Мария, молча протянула мне стакан, и пропала куда-то.

Пойдет в парк, белок фотографировать, дурочка несчастная, сказал Диего, хотя я ни о чем не спрашивал.

Где сейчас Лида, сказал я.

Наш мальчик влюбился, сказал он, и спрашивает, где чужая жена, забыв о своей.

Какая она тебе жена, сказал я, так, вывеска.

Настоящая твоя жена ушла в парк, белок фотографировать, дурочка несчастная, передразнил я.

Он отпил, – глаза его стали цвета виски, такие же рыжие, янтарные, нехорошие, – и облизал верхнюю губу.

Все было хорошо, пока мы не переместились на корабль, сказал он.

Там они, наконец-то, повздорили, сказал он, потому что твоя жена, как обычно, не сдерживала себя.

Можно лишь удивляться терпению Лиды, признал я.

Что же, на этот раз ему пришел конец, рассмеялся Диего.

Лида сказала твоей жене все, что посчитала нужным, сказал он, глядя на меня пристально.

Что же… сказал я, чувствуя, как за моей спиной опускается гигантская каменная глыба. Ты никогда не вернешься в свой порт, Одиссей, шепнул мне Гермес, – педераст в позолоченных сандалиях на босу ногу, – и ветры и волны вечно будут швырять тебя по всей Ойкумене эллинов. Я ощутил себя как человек, чья прежняя жизнь безвозвратно закончилась.

Что же, сказал я, значит, совместным вечерам пришел конец.

Ты искренне думаешь, что мы можем вот так просто разрешить теперь все это, сказал Диего. Просто перестать трахаться и выпивать и все?

О чем ты, сказал я самым неприятным голосом, какой только умел делать.

Он не ответил, а с сомнением покачал головой. Потом – ботинком, который почти снял. Я почувствовал прилив раздражения. Меня всегда раздражала его манера ходить по дому обутым, даже если это был не мой дом. Он, смеясь, называл меня педантом.

Что же сказала Лида моей Алисе, сказал я, чтобы отвлечься.

Твоя Лида твоей Алисе, спросил он меня. Спасибо, что хоть сестру оставил, сказал он, издевательски. Я молчал.

Правду, пожал плечами Диего, после чего допил виски и поставил стакан на подлокотник. Я долил еще, он глянул на меня с благодарностью, снова вцепился в стекло.

Не буду останавливаться на частностях, сказал Диего, они в этих делах мастерицы, тут все равно, что в куче рыболовных крючков запутаться, сказал он. Я кивнул, согласно. Я ждал.

Она сказала Алисе, что вы любовники, и что ты с Алисой несчастлив, сказал он, добавив после секундной паузы, ушедшей на то, чтобы склонить голову и полюбоваться каплями виски, стекающим по стенкам стакана, и даже, в некотором смысле, доказала.