Свингующие пары

Пизда Анны-Марии пела, пока мы летели к земле, и скорость становилась такой, что я понимал, – это конец. Земля притягивала нас так сильно, и мы падали с такой высоты, что у нас не оставалось шансов.

Но Анна-Мария – выдающийся пионер воздушного минета, – умудрялась улыбнуться со мной во рту, и приступала к следующему трюку.

Каким-то чудом, невероятным усилием воли и тренированного тела – о, в этом деле без многолетнего обучения никак, – она умудрялась добраться до кресла пилота, пристегнуть ремни, включить аварийные сигналы, и дернуть все необходимые рычаги. И наш самолет, презрев все законы, включая тяготения, зависал в последнюю минуту над Землей – буквально на высоте полуметра, – и, после дикого рева двигателей, а на самом-то деле это кричал потерявший всякие ориентиры я… еле-еле, с невероятным трудом, дрожа каждой своей деталью, выплевывая длиннющие струи огня… выбирался из этого невероятного, страшного, затяжного, единственного в мире пике.

И примерно через несколько минут я чувствовал, как свинцовая тяжесть покидает тело, и испарина выступает на лбу. Я был экипажем космического корабля, который в последний момент избежал чуда. И я хватал обеими руками голову спасителя – Анны-Марии, – чтобы расцеловать в обе щеки, но находил голову в своем паху, где она сосала меня, и это было так хорошо и так сладко, что я не решался вырвать это жало из своего тела, прижечь эту пиявку, и она сосала, сосала и сосала. Когда же мне показалось, что мы уже не можем больше летать, и – не упадем, нет, – просто мягко спланируем на воды Океана, бушующего внизу, Океана, где нас уже ждет стая больших и игривых китов… Анна-Мария сумела взять ситуацию под контроль и в этот момент.

Она организовала нам мягкую посадку.

И я не взорвался, нет… но просто очень долго и тихо, кончил ей в рот, и она, – умница, – организовала бесперебойную откачку топлива, и если бы я мог, то рекомендовал бы этот газопровод всем ведущим концернам мира.

Думаю, она заслуживала аплодисментов на мировом съезде нефтяников. И первого места в президиуме на съезде стран-газодобытчиков. Она нашла бы воду и без лозы. Отсосала гной, даже если бы у вас не было раны. Это была прирожденная минетчица, женщина, чья манда тускло моргала огнями самолета, потерпевшего бедствие в джунглях, заброшенного… в котором прорастают уже лианы и капает с фюзеляжа вода, и ржавеют детали ремней…

Но чей рот, – во искупление этого печального угасания, – цвел самым ярким и самым ядовитым цветком джунглей. Тем самым, которым украшали свой самый торжественный венок ламы и будды, индуистские боги и белые сахибы, принимавшие парады туповатых сипаев, нажравшихся бумаги, пропитанной свиным жиром.

Она сама была рот – Анна-Мария.

Я понял, что все части ребуса встают на место.

Мироздание восстанавливало равновесие. Боги возвращали мне расположение. Милостивые улыбки небожителей заполнили комнату Анны-Марии, пока она лежала тихонечко, держа во рту меня, и полизывая, пока я уменьшался, уменьшался… и она уткнулась носом мне в живот без боязни подавиться. Я блаженствовал, думая о том, что у меня никогда больше не будет панических атак. Что я нашел себя. Троица воссоединилась.

Алиса любила лучше всех в мире, Лида трахалась лучше всех в мире, а Анна-Мария сосала лучше всех в мире.

Я стал чемпионом мира по всем мыслимым версиям.

…почувствовав, что руки затекли, я вынул их и потрепал по голове Анну-Марию. Она что-то благодарно промычала.

Понравилось, спросил я, потому что ей спрашивать об этом не было никакого смысла, все и так было понятно.

У тебя красивый… пробормотала она.

Но великова… сказала она.

Придется терпеть и в дальнейшем, сказал я.

Ох, даже не знаю, что скажет Дие… сказала она.

Не так уж ты его любишь, если дала мне, сказал я.

Нашего хохотунчика и консула, сказал я, почувствовав вдруг, – со стыдом, – резкую неприязнь к Диего. Это было что-то вроде ненависти сына к отцу. Он должен был умереть, чтобы я занял его место. Во всех трех женщинах.

Он вовсе не такой, как ты думаешь, сказала она.

Он опасный человек, сказала она и я вспомнил предостережения Лиды.

С чего ты решила, что я не такой, сказал я.

Она поднялась надо мной на руках, – сухие губы, обратил я внимание, – и посмотрела внимательно в глаза. Покачала с сомнением головой, задевая волосами. Я почувствовал, что восстаю. Вцепился ей в задницу, и усадил на себя. Анна-Мария охнула и закусила губу. Я выгнулся, потому что теперь была моя очередь показать, как надо летать.

В этот момент дверь скрипнула.

***

Некоторое время мы молча смотрели – каждый на себя в отражении чужих глаз.

Кроме отражения меня, в глазах Диего – как игрушечные фрукты в окошечке игрового автомата, – одни за другим мелькали плохо скрытые насмешка, отвращение, презрение, и даже похоть. Я, почему-то, понял, что Диего все знает. Я даже едва было не спросил его, знает ли он все. Но это было бы так же глупо, как спрашивать Анну-Марию, кончила ли она. Она кончила, едва дверь открылась, и мы увидели застывшее лицо Диего, поднявшего руку к воротничку… – моментальное удушье, или обычный жест человека, решившего раздеться, едва зайдя в комнату любовницы, —… тут Анна-Мария мелко затряслась, и, ухая и грязно ругаясь, содрогнулась несколько раз на моем члене. Мне ничего не оставалось, кроме как ждать. Первой моей реакцией было приподняться хотя бы чуть-чуть, на локтях хотя бы – мне, почему-то, взбрело в голову, что ревнивый латиноамериканец выхватит сейчас пистолет и изрешетит нас с Анной-Марией, прокручивая барабан револьвера левой рукой, и направляя его в нас не дрогнувшей правой. Потом я вспомнил, что Диего вовсе никакой не латиноамериканец. И, строго говоря, не Диего. Так что я хлопнул Анну-Марию по заднице обеими руками – я не видел, но живо представил, как на ягодицах появляются следы, – и рассмеялся.

Он помолчал немного, а потом тоже захохотал.

Это длилось несколько минут, в течение которых он то затихал, то разражался бурным хохотом, передвигаясь по комнате, как человек, укушенный коброй. Он постепенно терял способность к ориентации в пространстве. Пара шагов внутрь – Анна-Мария испуганно подалась к стене, оставаясь на моем члене, – пара шагов вбок, быстрый нырок головой чуть влево, словно боксер в уходе от прямого левого… Мелкие приставные шаги вправо, быстрое и точное касание какого-то белья на корзине… шаг назад, руки, схватившиеся за живот, желтые из-за табака зубы. Он хохотал, как ребенок. Я мягко столкнул Анну-Марию с себя, и все-таки приподнялся, но без боязни. Я просто хотел одеться. Секса больше не предвиделось.

Анна-Мария, голая, осталась на полу.

Диего, задыхаясь, упал в кресло-качалку – из-за набросанных вещей я даже не заметил его, да и много ли я заметил, ведомый кровью, ведомый Минотавром, – и принялся судорожно дышать, всхлипывая. Так пытаются восстановить дыхание после забега спринтеры.

Принести тебе воды, спросил я, застегивая ремень.

Он, глубоко, – но уже чуть реже, – дыша, помотал головой.

Я обратил внимание на то, как выглядит Диего. У него была внешность богатого наследника, промотавшегося в казино, и пришедшего рассказать об этом властной матери. Пуговицы костюма расстегнуты, воротничок чуть изогнут, на левом рукаве не было запонки.

Что произошло, сказал я резко.

Где Алиса и Лида, сказал я.

Ты же, мать твою, должен сейчас прогуливать их по морю, на, чтоб тебя, шикарном круизном судне, с капитаном, стюардами, и шлюхами, сказал я.

Поссорились, сказал он с очередным всхлипом.

Что надо было сделать, чтобы заслужить неблагодарность двух таких отзывчивых дам, сказал я, надевая рубашку.

Да нет, ты не понял, сказал он.

Они между собой поссорились, сказал он, глядя в потолок.

После чего разрыдался.

…Плакать он не перестал, даже когда успокоился и Анна-Мария, набросив на себя мужскую майку, – я невольно отметил, что ей идет, очень идет, и почему-то представил себе Анну-Марию в моем доме, накинувшую мою одежду, – принесла ему успокоительного. Он требовал виски, но я настоял на пустырнике и валериане. Выпил чашку зеленовато-мутной жидкости, и продолжил плакать, но уже тихо, как будто в нем появились два человека. Плачущий Диего и другой – отстраненно наблюдавший за ним. Тем не менее, у этих двух мужчин было одно тело. И оно, – глядя на то, как другой мужчина трахает любовь всей его жизни, – страдало и поджаривалось на вертеле, словно какой-нибудь грешник.