Репетиция Апокалипсиса

— Какие ощущения?

— Мне ещё никогда не было так легко, мне ещё никогда не было так всё понятно, мне ещё никогда не было так больно…»

6

Сначала Эньлай сопровождал автобус в одиночку. Но потом из переулков вынырнули «ланд круйзер» и «хонда-пилот» и, киношно визгнув покрышками, двинулись следом. Видимо, Никонов всё же недооценил бдительность Садальского. Пока они болтались на хвосте, соблюдая определённую дистанцию, Лю не особо волновался. Но когда вся кавалькада выехала за город, преследователи стали в буквальном смысле наступать на пятки. «Великой стене» трудно было тягаться с такими монстрами автопрома, поэтому Эньлай нелепо бросал машину из стороны в сторону, сбивая их с толку хаотичным движением. Тимур же постарался выдавить из автобуса всё, на что тот был способен.

Каким-то шестым чувством Лю понял, что внедорожники вот-вот ринутся на обгон. Автобус, конечно, мог своей многотонной массой сдвинуть и ту и другую машину, но в салоне были люди. Эньлай «моргнул» Тимуру фарами, а потом резко поставил автомобиль поперёк трассы. Сам выпрыгнуть не успел.

Великой стены из «Великой стены» в полном понимании не получилось. Но всё же хватило, чтобы преследователи были остановлены. «Land Cruiser» успел вильнуть и вылетел на обочину, лёг на бок, но затем совершил несколько кувырков через крышу. «Хонда» протаранила «Великую стену» точно по центру. От удара китайский джип покатился кубарем, превращаясь в металлическую труху, а японский, брыкнув задними колёсами, как копытами, встал на капот, мгновение постоял так, и всей массой опрокинулся, вращая колёсами, искря сминаемыми стойками. В этот момент Эньлай ещё был жив. Ему было абсолютно не страшно и не больно, потому что решение о поступке давно опередило страх, а боль перешагнула все возможные пороги, он думал об одном: Наташа и дети — они там?

Обе машины взорвались почти одновременно.

Яркая вспышка как будто открыла коридор, разорвав в клочья пространство. «Можно всю жизнь проклинать темноту, а можно зажечь маленькую свечку», — сказал в последний раз Конфуций. Свеча горела где-то далеко впереди…

Автобус притормозил. Тимур постарался рассмотреть в зеркало, что происходит позади. А когда понял, резко надавил педаль газа. Но этого Эньлай уже не видел.

7

Олег внимательно всматривался в плывущий за окном сумрак. Он вдруг осмыслил — что за этим окном. За стеклом — в мареве, едва похожем на рассвет, — была иллюзия города. До этого надо было додуматься ещё в первую ночь. Просто следовало остановиться и оглядеться. Декорации к жизни — не больше. Нет жизни — и декорации становятся нелепыми и никчёмными. Кладбище геометрических форм материи. И бойцы Эдика, что жмутся к углам соседних домов и стволам омертвевших деревьев, — пластилиновые фигурки.

Отсюда хотелось уйти, но отнюдь не в настоящий оживлённый город, где по улицам идут озабоченные люди, едут автобусы и автомобили, где в глазах рябит от рекламы и бликов, хотелось уйти куда-то ещё… Это «куда-то ещё» было похоже на смутное вечное ожидание человека, который хоть раз осознавал бесполезность всей этой суеты. Это «куда-то ещё» было вечным зовом, вечным поиском потерянного рая. Это «куда-то ещё» было источником сердечной тоски, которая лечится только идущей из этого же сердца молитвой.

— Господи, как же не хочется убивать, особенно сейчас, — тихо, но очень уверенно сказал Никонов.

— А кому хочется? — Олег оглянулся и увидел у входа в палату Старого — живого и невредимого, в полном, что называется, камуфляже, в забитой магазинами разгрузке.

Никонов отбросил «винторез» в сторону и обнял друга. Он чувствовал его, даже чувствовал дыхание…

— Настоящий! — выдохнул он, едва сдерживая слёзы. — Помочь пришёл?

— Пошуметь, убивать я не могу, командир.

— А тебя?

— И меня не могут. Мне вот на время дали тело… Новое…

— Новое?

— Ну да. Не болеет, не кашляет, — улыбнулся старшина.

— Старый, как мне тебя не хватало всё это время… Если бы не всё, что произошло за последнее время, я бы подумал, что сошёл с ума. А теперь — ничему не удивляюсь. Ты даже моложе стал. Морщин нет.

— Я же говорю — я в своём, но в новом теле, — улыбнулся Старостенко. — Он воскрес именно в таком.

— Значит, солдат всё же прощают… А я думал, ты за мной пришёл.

— Ты бы отошёл от окна, командир, ты ещё из обычного мяса сделан. Сколько надо продержаться?

— Минут тридцать-сорок.

— А потом?

— А потом можно уходить через морг.

— Через морг? Очень символично.

Из коридора послышался звон разбитого стекла. Следом прозвучали несколько коротких очередей.

— Макар, — догадался Никонов и подхватил «винторез».

— Грамотно сыплет, — признал Старый и бросился к ближнему окну.

Никонов на минуту засмотрелся, как старшина, выбив окно, дал несколько очередей в парк. Будто и не расставались.

— Ты мне скажи, — попросил он вдруг, — я тогда был не прав?

— Был бы не прав, меня бы тут не было, — не оборачиваясь, ответил старшина. — Ты воевать будешь или разговоры задушевные вести?

— Я — на ту сторону. Там двор не прикрытый. — Никонов сначала двинулся, но потом замер. — Просто я думал… ну… Архангел Михаил с огненным мечом всю нечисть выжжет…

Старостенко на этот раз оглянулся. Посмотрел на Олега с иронией и любовью одновременно.

— Считай, что я от него.

— А… И что тогда для нас главное?

— Ты же сам меня учил: Нет больше той любви, как если кто положит душу свою за друзей своих…

— Это не я, это апостол Иоанн…

Странный это был бой. С точки зрения военной науки — нелепый и безграмотный. Единственное, что правильно делал Олег, после каждого выстрела или очереди — менял позицию. Благо, что окон хватало. Но по людям он не стрелял. Разве что под ноги или в ствол дерева. Правда, бойцам Садальского этого хватало, чтобы особо не высовываться. Похоже, никто за нового босса умирать не хотел. Между тем, им достаточно было прикрыть одного-двух бойцов плотным огнём, для того чтобы они преодолели пятьдесят метров до окон первого этажа или даже парадного входа, но военного опыта не хватало. Да и откуда им было его взять? Скорее всего, если кто из них и знал армейскую службу, то это тот самый год, за который едва успевают научить ходить строем и разбирать автомат. Большинство же отлынивали по справкам — медицинским да из вузов. И сюда они пришли только потому, что Садальский сказал им: хотите новый мир, где будет много еды и все девки будут ваши, — идите туда, потому что те, которые там, этого мира не хотят. Да ещё про гостиницу напомнил. И пошли они, повинуясь древнему инстинкту толпы, которой руководит коллективное бессознательное. Настолько бессознательное, что каждому отдельно взятому кажется, что в этой толпе он неуязвим и ни за что не несёт ответственности. «Распни Его!» — когда-то кричала такая же толпа. И совсем немного времени понадобилось, чтобы в этом полумёртвом городе появилась своя такая же иллюзия? Но в сторону больничных окон летели всё же настоящие пули. Они щербили штукатурку и кафельную плитку, рикошетили со звуком порванной басовой струны, впивались в дерево и пластик.

«Интересно, — подумал Никонов, — а чтобы бы было, если бы я отдал Пантелея Садальскому?» Мысль ещё не успела зависнуть, а ответ пришёл в образе Понтия Пилата, умывающего руки.

Думать во время боя можно, но лучше быстро и чтобы мысль продолжалась правильным движением. Но Олег не стрелял по людям, поэтому позволил себе расслабиться. Он стал реже перебегать от одного окна к другому, а с того момента, как замолчал автомат Макара, он перестал прислушиваться, потому что автомат Старого молотил так, будто у него с собой было ведро патронов или один нескончаемый магазин. Он не видел, как к больнице подрулил, став в проулке, чёрный джип, из которого появился Садальский. Не видел, как тот что-то говорил собранным Эдиком бойцам, а потом выбросил руку в сторону больницы и с кисти его сорвался огненный шар и полетел в направлении окна, где отстреливался Старый. После этого бойцы, как зомби, не побежали, а пошли в полный рост в атаку, почти не стреляя. Этого Никонов не видел, как не видел срикошетившую пулю, которая вошла в его сердце даже не остриём, а плашмя, уже и не пулей в полном понимании этого слова, а куском гнутого металла, отчего в груди стало нестерпимо больно.