Страница 45 из 81
Нужен был кто-то, кто сдвинет меня с мёртвой во всех смыслах точки. И Господь послал мне такого человека. Если говорить честно, Бог столько раз давал мне знамения, посылал людей, звал, можно сказать, тянул меня в сторону Света, но я упрямо цеплялся за обломки этого бренного мира. Мира, который царапал Престол Божий небоскрёбами, забил околоземное пространство спутниками, который засорил эфир своей пошлой трескотнёй, который должен был стать прекрасным, но так и не смог, потому что одни хотели больше других, а получали больше именно те, кому этого меньше всего полагалось. И главное, чего они хотели, — продлить как можно дольше свою комфортную жизнь. Не гнушались и кровью младенцев…
Обо всём этом на ступеньках взорванной виллы я, признаться, не думал. Я вообще ни о чём не думал. Я рос там плющом. Если бы не надо было пить воду и ходить в туалет, я никуда бы не отлучался. Но постепенно и в этом мой организм перестал нуждаться. Сам Будда позавидовал бы моей горестной медитации. И даже системно навязчивая полиция оставила меня в покое.
И в какой-то из дней ко мне подсел удивительный старец-монах. Долгое время он молча вместе со мной смотрел на море. Сначала я ждал, что он заговорит, и только через час или два понял, что это я должен заговорить с ним. Греческого я не знал, английским пользовался, но, как говорят, со словарём, потому заговорил на русском.
— Интересно, на новой земле останутся моря?
— Останутся, — уверенно ответил он на безупречном русском языке.
— Мне нужен совет, — сразу перешёл я к делу, испытав к нему необъяснимое безграничное доверие. Такое испытывает малютка к отцу. — Как дальше жить, если жить не хочется?
— Можешь сделать, как я, и жить не для мира… Но ты не сможешь… — странно, его увенчанное длинными сединами до плеч лицо было похоже на лицо младенца. Это сочетание старости и младенчества в его облике было удивительным, неземным.
— И что тогда?
— Можно попробовать жить на границе.
Я сразу понял, о какой границе он говорит. Не раз слышал, что монахи даже спят в гробах, чтобы иметь постоянную память о смерти.
— Но путь инока ты не осилишь, — сразу добавил он, но в тот день я так и остался в неведении, где у нас ещё проходят границы. — Ты относишься к тем людям, которым Бог дал много, а они не сумели взять. Знаешь же, как это бывает: человека приводят на рынок, где глаза разбегаются, и говорят ему — бери, сколько унесёшь. И стоит он, несчастный, и не знает, за что ухватиться…
— Точно, — представил я, — но я не взял главное — любовь. Если б жизнь можно было отмотать назад!..
— Она была очень красивая, хоть мне об этом говорить вроде как не положено… — слегка улыбнулся старец. — Античные скульпторы бегали бы за ней, чтобы сохранить для потомков гармонию женственности.
Я не стал спрашивать у него, где и как он мог её видеть. А может, он видел её и в тот момент.
— Почему в вечной жизни не женятся? — спросил я даже не у него, а скорее у самого Неба.
— Христос так сказал, — просто ответил он. — Но это не значит, что там нет любви.
— И будут как Ангелы на небе… — вспомнил я и задался вопросом: — Там надо любить только Бога?
— Глупости… Ведь Он в каждом из нас.
— Из неё получился бы красивый Ангел…
Старик тихо улыбнулся на мои слова. Мимо нас по лестнице пробежал мальчик лет пяти и с разбегу бросился в море. Рассыпая брызги, он плескался и заразительно смеялся, отчего нельзя уже было не улыбаться. И от этой картины я — пусть лишь частью омрачённой души — начал понимать, что красота и любовь в мире жить продолжают. В том числе и для меня грешного.
— Вот — Ангел, — в тон моим мыслям заметил старец.
— Да… — согласился я, любуясь этой детской радостью жизни — простой и незамутнённой знаниями поколений. Подумалось: может, когда говорят «чистый как дитя», подразумевают именно это: отсутствие тяжести чьих-то убеждений, знаний, борений… Зла и добра. Потому что пониманию зла надо ещё учиться.
В детстве я хотел писать книги. Я даже писал что-то в юности. Была в душе, в сознании какая-то мистическая и острая необходимость что-то сказать миру. Но к тому времени, когда я мог стать зрелым писателем, мир уже оглох и ослеп. Он мог смотреть на своё искажённое отражение только на экране телевизора. Завораживающая магия текущего слова его не интересовала.
— Если б где-то был мир, куда можно скрыться… Жить вот так же на берегу, рядом с ней… И пусть это тянется вечность… — мечтательно и несвязно проговорил я.
Инок печально и глубоко вздохнул. Я повернулся к нему лицом, чтобы увидеть, как он беспристрастно смотрит в едва угадываемую полосу, где небо сливается с морем. Я посмотрел туда же, и он сказал:
— Так и наши миры. Где-то в бесконечности они сливаются… Но дойти до этой грани не каждому под силу. Даже увидеть её. А ты просишь о вечной любви к женщине. Даже если оставить вас вечно юными где-нибудь в зоне тропического климата, но с тем самым свободным выбором, которым вы наделены от Бога, с мятущейся человеческой душой, в которой всегда есть место, где может пустить корни эгоизм, то нетрудно представить, как через какое-то время вечность превратится для вас в ад совместного бытия. Рассуждать о категориях вечности и бесконечности человеческий разум не в силах. Что знает капля о море? Что знает песчинка об океане или пустыне? Она может только наивно полагать, что она знает. Но может и ощущать свою сопричастность… Ты же понимаешь, о чём я.
— Понимаю. Откуда вы здесь появились?
— Просто шёл мимо. Еду на Афон. Надо было посетить здесь нескольких друзей и выполнить кое-какие просьбы. Шёл мимо и услышал боль.
— Я так громко думаю?
— Ты так сильно страдаешь…
— Вы умеете это чувствовать?
— Каждый умеет.
— Может, вы ещё можете предсказывать будущее?
— Каждый может.
— И каков прогноз? — я обвёл выразительным взглядом окружающий пейзаж.
— Зачем спрашиваешь, если сам знаешь…
— У меня такое чувство, что я специально встречаю людей, которые чувствуют то же самое, что и я.
— Всё в руках Божиих, — старец взял мою руку в свою ладонь, и сердце моё в ответ дрогнуло. Дрогнуло и потом сжалось, сжалось с жалостью и выстрелило во все аорты, артерии, капилляры сокрушительной волной живого тепла. Нет, не того, которое определяется температурой, а того, которое сопряжено с самой жизнью. Которое, наверное, можно назвать энергией жизни. Волна прокатилась в одну сторону и снова вернулась в сердце, а там уже стала пульсирующим раскаянием. С каждым ударом сердца — всё шире и больше. И наконец — оно достигло глаз. Я плакал. И вдруг понял, чего я ждал все эти дни на берегу чужого моря. Я ждал слёзы… Старец продолжал держать мою руку, и я буквально чувствовал, как часть моей боли уходит к нему, и потому плач мой был не безутешным со сдавливающими горло рыданиями, а каким-то удивительно просветлённым. В ладони старца я ощутил объём вечности. Прошлое, настоящее, будущее — потеряли смысл, если он у них вообще был.
Тщета… Сколько тщетных усилий делает человек в жизни? Куда уходит эта энергия, какие чёрные дыры вселенной заполняет? Учитывая их результат в объёме и значении вечности — они почти все тщетны. Кто-нибудь скажет: и что теперь — сидеть, сложа руки? Нет, конечно. Нужно просто постараться не давать быть злу. Для начала — в себе.
— Не умирай в себе. Помнишь, Спаситель говорил: пусть мёртвые погребают своих мертвецов. Не умирай, или с твоим знанием на границе миров ты будешь погребать мёртвых…
Сказал мне это старец или я придумал это позже, как объяснение своей слабости?
Когда я, в конце концов, встал и повернулся спиной к прибою, то вдруг увидел, что лестница будто бы ведёт из моря в гору, в небо… Надо было идти по ней».
4
Даша давно не была в школе, которую окончила. Первые две встречи выпускников всегда собирают почти весь класс, но потом пути-дорожки всё больше расходятся. И потому, когда девушек и женщин стали высаживать из машины около школы, она была несколько удивлена. Лишь потом поняла, что здесь происходит. Женщин сортировали на входе, где вместо привычного охранника сидел плешивый толстяк в очках, внимательно рассматривая каждую из них, делая пометки в каком-то журнале, а рядом с ним стояли два верзилы, которые не скрывали своего вожделения и отдавали команды: