Репетиция Апокалипсиса

— А ты их там тоже голыми… обнажёнными видел?

— Нет, я тогда ещё не видел так. Это потом открылось. Шёл на занятия, и вижу, что как-то всё не так. Потом уже понял.

— Как же ты живёшь с этим?

— Да я много ещё с чем живу.

— Ты кому-нибудь ещё об этом рассказывал?

— Нет, ты первая.

— И не рассказывай никому. Люди тебя бояться будут.

— Ты на меня не обижаешься? — с надеждой спросил Пантелей.

— Тот, кто на тебя обидится, либо злыдень, либо дурак. И ты на таких внимания не обращай. И как тебя время не перемололо, не переломало? Точно, таких, как ты, Бог защищает. Мне-то, дуре, что делать?

— Ты не дура, Валя, не говори так о себе. Ты мне дай немного времени. Мне понять надо, зачем я здесь. Может, я должен жить как все, а может, не должен. Понять надо, — снова повторил Пантелей.

— Надо, — согласилась Валя, но он почувствовал, что внутренне она с этим не согласна. — Ладно, езжай домой, маленький. — Поцеловала в щёчку, как ребёнка, и нырнула в подъезд.

А Пантелей стоял ещё несколько минут, с горечью осознавая, что обидел человека, который его любит, и, возможно, любит больше, чем все остальные и вместе взятые.

Такой же стыд он испытывал в день, когда совершил первую и последнюю кражу в своей жизни. Тогда ему было лет тринадцать, может, четырнадцать. Он вытащил из кошелька матери приличную сумму. Особенно было стыдно за то, что покусился на кошелёк матери, а не отца, потому что знал, отец будет грозен в расправе, а скрыть кражу всё равно не удастся. Нет, самому ему денег было не надо, родители давали всё, что хотелось. Он даже в магазине игрушек в детстве боялся на что-то обратить внимание, потому что ему ни в чём не отказывали, даже опережали его желания. А он задавал глупые, с точки зрения отца, вопросы типа: «А это дорого?», «А такие игрушки есть у других детей?», «А мне не будут завидовать?»…

В тот день Сашка Сажаев пожаловался ему, что проиграл в карты, а карточный долг… далее следовало длинное и банальное разъяснение о том, как свят карточный долг. Никакого «дела» у Сашки, чтобы раздобыть деньги, не подворачивалось, поэтому ему грозили все кары, включая небесные. Он не просил Пантелея ни о чём, просто делился с другом. Потом («всё равно не поймёшь») махнул рукой и двинулся «сшибать» деньги. И тогда Пантелей, почти не раздумывая, залез в кошелёк матери. Достал оттуда необходимую сумму, вызвонил Саженя и заставил вернуться его во двор. Молча отдал ему деньги, а тот — молча их принял. Только крепко пожал руку и вдруг пообещал Пантелею больше в карты не играть. И, насколько Пантелей мог знать, Сашка за игральный стол после этого не садился. Во всяком случае, при Пантелее. Зато мама, обнаружив пропажу, сразу позвала Пантелея на разговор. Она не ругала его за то, что он вообще взял деньги, она спрашивала лишь: почему без спроса, разве ему кто-то отказал, да и для чего тебе такая сумма? При этом она так горько и безнадёжно заплакала, что Пантелей тоже разрыдался, умолял его простить и уверял, что деньги нужны для доброго дела. Держался он до вечера. Когда отец вернулся с работы, мать ни словом, ни жестом не показала, что в доме что-то произошло. И от этого Пантелею было ещё хуже. Утром он сам подошёл к матери и ещё раз попросил прощения.

— Ну хорошо, — погладила она его по голове, — я не верю, что эти деньги нужны были тебе на какую-нибудь гадость. В прошлый раз ты унёс свою копилку на приют для животных. А сейчас что?

— Пообещай, что никому не скажешь.

— Я уже, как ты заметил, — кивнула на отцовский плащ в прихожей, — никому не сказала.

— Мам, эти деньги нужны были другу, его за них могли бы убить. Карточный долг, — он произнёс последнюю фразу так, словно сам был завзятым игроком. — Но он больше не будет играть.

Мать в этот момент смотрела на него, как на инопланетянина.

— Он вернёт… когда-нибудь… — неуверенно сказал Пантелей.

— Да ладно, — вдруг легко и спокойно сказала мама, и Пантелей понял, что прощён. Прощён мамой, но сам себя он простить не мог. До сих пор.

Из тревожащих совесть воспоминаний Пантелея вывела Даша. Наверное, она стояла уже несколько минут, привалившись плечом к косяку дверного проёма, и не решалась потревожить доктора. Он увидел её сначала как смутное, расплывающееся очертание и даже испугался, что кто-то из печальных видений посетил его, ведь многие жаловались на подобные наваждения в этот день. Но потом рассмотрел Дашу.

— Извините, — девушка поняла, что Пантелей вернулся на землю, — я боялась, что помешаю. Серёжа уснул, бабушка от усталости легла на свободную койку в палате с пенсионерками. А я… не знаю, что делать. Домой идти или тоже здесь остаться. Одной, честно говоря, страшно. Побродила по кабинетам — жуть. Пустота. Гулкая такая. Жизнь, там, где она есть, как будто в комочек сжалась.

— Поэтично вы говорите…

— Да ну! Обычно. Сленг надоедает, как перловка. Ненавижу перловку, а бабушка её в пост готовит. Без масла, представляете?

— Нет. Я как-то на пищевую составляющую в посты не ориентируюсь. Ем, что дают. Мне некогда. А вы?..

— Меня Дашей зовут, я уже говорила, и можно на «ты».

— И меня можно на «ты». Я Пантелей.

— Знаю. Мы уже, по-моему, раза три за сегодняшний день знакомились. Там, — Даша мотнула головой в полумрак коридора, — этот бандит просил вас зайти. Скучно ему, видите ли. Телевизор не работает. Я книг ему принесла. А он, похоже, по слогам читает. Брр… Страшный человек какой-то. С таким превосходством на всех смотрит, как будто имеет право убить всякого.

— Да нет, он хороший.

— Ну да!

— Я понимаю, что в это не верится. Во всяком случае, он просто не знает, что может быть хорошим. Добрым даже. В душе, я так полагаю, есть разные коридоры, разные двери. А он шёл всё время в одну сторону и никогда не знал, что есть другая. Совесть ему, конечно, подсказывала, она каждому подсказывает, но он специально глушил её. Специально заставлял молчать и даже упражнялся в этом, как спортсмен.

— Зачем?

— Чтобы соответствовать тому миру, в котором вынужден был жить.

— Кто его заставлял жить в таком мире?

— Мы.

— Мы? Я никого не заставляла.

— Конечно, если посмотреть с внешней стороны, никто никого не заставляет. А если вспомнить, сколько раз каждый из нас прошёл мимо чужой беды, отвернулся, не оказал помощь, просто не сказал доброго слова, когда это было нужно, не заступился, не сказал правды, потому что предпочёл молчать, да мало ли ещё чего!.. Несделанное добро позволяет занимать это место злу. Понимаете?

— Не совсем…

— Закон сохранения энергии. Фундаментальный закон.

— Помню.

— В духовном мире всё так же. Не родилось добро, на его месте рождается зло. Тут же занимает пространство. Вакуум — это наше внешнее видение. А в действительности вакуума нет.

— Несделанное добро позволяет занимать это место злу, — задумчиво повторила Даша, потом вдруг тут же нашла противоречие: — А если перед человеком дилемма — надо сделать два добрых дела одновременно и оба не терпят отлагательств?

— Знаете, Даша, вы…

— Ты… — поправила в который раз Даша.

— Бог каждому даёт крест по силам.

— Бабушка сто раз говорила.

— Правильно говорила.

— Ну тогда другое: иду я, скажем, в храм на службу, а в это же время я могла бы помогать сирым и убогим? Что Богу важнее — обряд или дело?

— Думаю, дело, — сам озадачился Пантелей, — но и дело можно делать с молитвой. Вот, сегодня архиепископ Лука…

— Так он здесь точно был?

— Так же, как вы… как ты.

— Круто. Значит, чудеса всё-таки бывают. Бабушка требовала от меня, чтоб я никогда на них не ориентировалась, не ждала чудес. Но ведь жить так скучно. Вот только не надо, — опередила Даша мысль молодого доктора, — про ежедневное чудо солнечного восхода, про чудо любви и рождения детей. Читала, знаю. Всю эту лирику я вам могу сама озвучить.

— Не вам, а тебе, — поправил в свою очередь Пантелей.

— А я как сказала?

— Да я, в сущности, не против чуда. Даже наоборот. Особенно если светлое… доброе…