Год жизни

Неожиданно тонким голосом Крамов крикнул:

— Может, ты ревнуешь? Это же глупо! Я пригласил вас обоих, Светлана Алексеевна пришла. Ты опоздал. Я не в обиде. Садись, будем пить…

Пошатываясь, он пошел ко мне, но остановился на полпути.

— Волноваться не к чему, — сказал он тихим голосом, — она не любит меня. Это странно. Мне казалось, что она должна полюбить меня. Но факты — упрямая вещь…

Он передернул плечами.

— Но я люблю ее, и ты знаешь об этом. Я любил ее уже прошлым летом, помнишь, мы возвращались с озера? Уже тогда я любил ее. И когда ты прошел свои первые сто метров штольни и мы возвращались с тобой после вечера, проведенного втроем, помнишь?.. Мы стояли на дороге, и ты соловьем разливался о своих чувствах к Светлане. Ты обиделся тогда на мое молчание, помнишь? А я уже тогда ненавидел тебя, мальчишку… Вот и все, что я хочу сказать. Ясно?

Он круто повернулся и отошел к стене. Несколько секунд он стоял спиной ко мне. Потом повернулся. На его лице снова играла пьяная улыбка.

— Ревнуешь! — хитро подмигивая, сказал он и погрозил мне пальцем. — Что ж, это хоть и бессмысленно, но закономерно. Так сказать, пережиток капиталистических отношений… Любовь, любовь! Эх, что вы понимаете в этом деле, дети! Любовь — это искусство. Мы утеряли его секрет, как художники утеряли секрет состава красок, которыми писал Леонардо. Нам все казалось, что любить так, как любили раньше, неправильно. Буржуазный брак, дескать, унижает женщину. Положение любовницы оскорбительно. Изменять жене нельзя, н-ни б-боже мой! Измена влечет за собой обсуждение и оргвыводы. Мы оказенили любовь, мы все время хотели ее «улучшить» и, подобно крысам, до смерти зализывающим своих крысят, убили ее. Подай нам чистую, дистил-лированную любовь! А от нее скучно. И мужчине и женщине. Теперь мужчина не бьет женщину, у него отнят этот «последний довод короля», не платит ей денег за минуты наслаждения, продолжает жить с ней, надоевшей и опостылевшей, боясь уйти к другой, любимой, из боязни общественной кары. И что же? Женщины стали во сто крат счастливее, чем прежде? Мужчины тоже? Нет, друзья, есть какая-то первооснова любви, игнорировать которую опасно. Впрочем, — чуть усмехнувшись, закончил он, — все несчастья происходят от несовершенства нашей натуры. Не успевает она переделываться. Производительные силы и производственные отношения! Старый вопрос. Что ж, будем п-пить, Андрей?

— Одевайся! — сказал я Светлане, — Немедленно одевайся!

Она стояла растерянная, комкая в руке платок, которым только что вытирала мое лицо.

Крамов пристально смотрел на Светлану. Она испуганно прижалась к стене.

Внезапно я резко повернулся и шагнул к двери.

— Андрей, куда ты? — жалобным голосом крикнула Светлана.

Я не ответил, не обернулся. Только выйдя из дому, я остановился и несколько минут глядел на дверь.

Но она не открылась…

17

Вечером, когда я и маркшейдер сидели в конторе, обсуждая результаты проходки, в контору вошел Хомяков, сменный инженер западного участка.

После того дня, когда мне довелось присутствовать при разносе, который Крамов учинил Хомякову, я нередко встречался с инженером. Он производил на меня странное впечатление подчеркнутой скромностью, небрежностью в одежде и глуховатым голосом.

На этот раз Хомяков был чем-то сильно взволнован. Поверх ватника он надел брезентовый плащ с поднятым капюшоном, почти, скрывающим его маленькую круглую голову.

— Что случилось, товарищ Хомяков? На участке что-нибудь? — настороженно спросил я.

Хомяков откинул капюшон.

— Нет. — медленно ответил он, — Я пришел к вам с просьбой, товарищ Арефьев.

Я решил, что Хомяков пришел просить шланги, буры или что-нибудь в этом роде. Но он, помолчав, сказал:

— Личное дело…

И покосился на сидящего у стола маркшейдера. Тот вышел.

Хомяков подождал, пока за маркшейдером закрылась дверь.

— Товарищ Арефьев, возьмите меня к себе.

Видимо заметив недоумение на моем лице, он поспешно добавил:

— Кем угодно! Инженером, маркшейдером, мастером наконец.

Это было удивительно. Я всегда считал Хомякова одним из самых робких и безропотных подчиненных Крамова.

— Присядьте, товарищ Хомяков, и снимите плащ, — попросил я.

Но плащ он не снял.

— Я бросил свою смену, — тихо сказал он, садясь на табуретку. — Бросил и пошел к вам. Не могу больше работать с Крамовым, не могу! Я не честолюбец, слава мне не нужна, пусть он забирает ее, но я человек; человек, а не половая тряпка, о которую каждый может вытирать ноги…

Обычно Хомяков говорил тихо, точно боясь собственного голоса, а сейчас то и дело повышал тон и отдельные слова выкрикивал.

— Но что же у вас произошло?

— Я презираю себя, презираю за то, что почти год терпел, подчинялся, молчал… Я боялся. А чего мне бояться? — выкрикнул он. — Я построил пятнадцать туннелей за свою жизнь, я честный человек! — И закончил с недоумением: — А все-таки робел…

— Послушайте, товарищ Хомяков, мне что-то непонятно. Судя по всему, вы поругались с Крамовым?

— Нет! Не поругался! Я восстал против него! Я возмутился наконец!

— Допустим, но все же разобраться в том, что вы говорите, мне трудно.

— Хорошо, я постараюсь рассказать связно. Видите ли, я не выполнил указания Крамова о переводе одного бурильщика моей смены в другую. Это один из лучших бурильщиков. И тогда Крамов при всех сказал, что, если повторится что-либо подобное, он вышвырнет меня со строительства… Тогда я бросил смену и ушел. Но дело не в этом! Дело в том, что я не могу больше служить под начальством этого типа. Он жестокий, безжалостный человек!

— А мне припоминается, как он собрал всю мебель в конторе и передал ее рабочим, которым сидеть было не на чем, — со злой горечью усмехнулся я.

— Игра! — воскликнул Хомяков. — Подлая игра! На другой же день мебель перенесли обратно в контору: служащим-то тоже не на чем было сидеть! Я знаю, знаю случай, о котором вы говорите! У рабочего была вечеринка, и Крамову важно было произвести эффект. На людях, понимаете? А потом мебель водворили на старое место, будьте покойны… Вы думаете, он в интересах дела помог вам установить компрессор и врезку сделать? Черта с два! Для статьи в газете он вам помогал, и корреспондента он же подослал: знал, что вы расхвалите его, крамовские, методы! И так во всем, во всем…

Хомяков не мог усидеть на месте. Ненависть к Крамову полностью овладела им. Он был одержим одной страстью — разоблачить, унизить Крамова.

— Вы ведь знаете, что вашего Агафонова напоили пьяным по крамовскому же приказу? Крамов при мне вызвал Дронова и говорит: «Тут Агафонов с восточного придет, под нормы наши подбирается. Для себя дурацкие нормы установили, теперь хотят, чтобы и у нас заработок упал». Дронов и подстерег Агафонова. Это вспышкопускатель! — кричал Хомяков. — Но иногда его игра стоит людям жизни. Ведь это он убил Зайцева!..

— Какие у вас основания говорить так?

— Есть, есть основания! Я знаю, он послал шофера на телеграф, чтобы передать в министерство рапорт о выполнении двух третей строительных работ. Послал, не считаясь с опасностью обвала. Это я составлял текст телеграммы, а через день пришло поздравление министерства. Разве не читали в газете? Крамову — благодарность, а Зайцеву…

Хомяков в каком-то мстительном упоении выворачивал Крамова наизнанку:

— А вас он побаивается, Арефьев, побаивается! Когда на вашем участке случился обвал, Крамов приказал мне не отходить от телефона и каждый час информировать его о том, как идут спасательные работы. Сам-то он у себя в штольне был — помните с водой историю? А тут, как только я сообщил ему, что до вас метра три всего осталось, бросил штольню, помчался к вам… Как же, я «первый спаситель», ему до зарезу было необходимо на людях вас «спасти». Ну, а нас в это время затопило: начальник, которому не положено в такие часы покидать забой, бросил все и побежал на соседний участок спасательные демонстрации устраивать.