Другой путь

— Эх, куда ни кинь — всюду клин, — прокомментировал мои рассуждения Майцев.

— Слова не мальчика… Ладно, Захарка, вот что я надумал. Как говорил наш вождь и учитель Владимир Ильич, тогда еще просто Ульянов — «Мы пойдем другим путем»! Если уж не получается у нас встать на пути исторического процесса, мы должны им воспользоваться! Оседлать несущийся каток, так сказать, и постараться поиметь на этом…

Я не закончил фразу, потому что из-за дома вышел наш вчерашний противник — Васька Глибин со всей своей компанией.

— Кажется, мы влипли, — проследив за моим взглядом, прошептал Захар.

Но он ошибся. Васька остановил свою кодлу и указал им пальцем на скамейку метрах в тридцати от нас. А сам, улыбаясь и слегка прихрамывая, подошел к нам.

— Привет, чуваки! — В правой руке у него был пломбир в стаканчике, немного уже подтекающий. По руке извивалась молочная дорожка, которую Васька периодически слизывал.

— Здоров, Вась, — поздоровался я один. — Как колено?

— Хрустит, — коротко пожаловался Глибин. — Сам-то как?

— Да мы нормально. У Захара вон ухо зарастет, и вообще все отлично будет.

Васька присел на корточки напротив нас, цыкнул слюной в сторону, взглянув на стаканчик, отправил его вслед за плевком и после этого задумчиво произнес:

— А Олька-то с Кузьменом домой ушла.

Кузьмен был районной знаменитостью — играл на гитаре, колол партачки желающим, пил почти круглосуточно дешевый вермут и играл в карты на деньги. Стопроцентно асоциальный элемент, которому почему-то нипочем были все андроповские строгости.

— Да пофиг, — жестко ответил я. — Хоть с футбольной командой «Пахтакор». Пиво будешь?

— Не, я сегодня в завязке, — отказался Глибин. — Вечером на водительские курсы идти, учиться. Так что я пас.

— Ну как хочешь.

Повисло молчание, нарушаемое лишь Захаром, чвыркающим своим распухшим носом.

— Ты что там про Мазари-Шариф говорил? — наконец подошел к теме своего появления Васька. — И где это?

— Просто будь осторожнее. Если, конечно, тебе не хочется стать памятником.

— Откуда ты знаешь?

— Можешь забить. Я не неволю. — У меня не было желания посвящать кого-то еще в свои дела.

— А с Санькой все точно?

— Посмотрим.

— Ладно, Серый, бывай. — Василий поднялся. — Мы ж не враги?

— С чего бы? — Наша стычка была не первой и даже не десятой.

— Ну и ладненько. Пока.

— Пока.

Захар порывался сказать что-то обидное Ваське вослед, но сдержался, потому что я показал ему кулак.

— Ты ему что-то сказал? — ревниво спросил Захар, когда Глибин отошел достаточно далеко, чтобы уже не услышать.

— Не обращай внимания, вырвалось случайно.

— Ты, Серый, смотри мне! — построжился Захар. — Ляпнешь где-нибудь неосторожно, и — капец! Повяжут и в дурку! А то еще антисоветчину пришьют! Тебе оно надо?

— В дурку, говоришь? Вот кстати вспомнил. Не мешало бы мне провериться на предмет шизофрении.

— Если верить всяким «свободным голосам», то у нас у всех поголовно вялотекущая шизофрения. Во всяком случае — диагноз частый и опротестовать его сложно. — У Захара отец был психиатром, а под кроватью мой друг прятал радиоприемник «Грюндиг», выменянный на старый мопед. — Так что не испытывай судьбу. О том, что у тебя есть эта самая вялотекущая шизофрения, я тебе безо всяких консилиумов скажу. Даже гадать не нужно.

Солнце уже опустилось за дома, и стало стремительно холодать.

— Ну так что с твоим оседланием исторического процесса?

Я немножко подумал — как бы поточнее и покороче это все объяснить…

— Почему произошел с нашей страной такой коллапс? — спросил я. И сам себе ответил: — Причин по большому счету две. Первая — действия внешнего врага — США и Великобритании, вернее, наоборот — Великобритании и США, потому что главнее всегда мозг, а не кулаки. А вторая — желание наших доморощенных карьеристов получить законные неоспоримые права на владение тем, чем они управляли. Внешние силы создали подходящую конъюнктуру, внутренние — ее реализовали. Но в основе обоих встречных движений лежали деньги.

— Как это?

— Леонид Ильич со товарищи на волне подъема нефтяных цен в начале семидесятых очень своеобразно перестроил нашу внешнюю торговлю и соответственно внутреннюю структуру производства и потребления. Теперь СССР полностью зависим от цен на нефть. А цены устанавливают они — американцы и англичане — на своих биржах. И цена выражается в долларах. Которыми, и только ими, за нефть и расплачиваются. Для того чтобы накормить детей в пионерском лагере, нам нужно продать тонну нефти. Но если цена упадет в пять раз? Если ее сознательно уронят? Достаточно ли будет нам продать пять тонн, чтобы обеспечить детишек? Удивишься, но нет! Потому что добыча нефти тоже стоит денег и когда для выкачивания одной тонны нефти нам нужно будет продать две — наша экономика рухнет в такую яму, что выкарабкиваться придется десятилетиями. И в эту нефтяную яму мы будем падать несколько раз — каждые десять лет. Наше престарелое Политбюро, состоящее, кстати, сплошь из материалистов, почему-то считает, что политика первична над экономикой. Странно, материалисты, а проповедуют оголтелый идеализм. Вроде того, что возбужденный лозунгами энтузиазм победит любую экономическую реальность. Что достаточно рассказать негру в Анголе про идеи Карла Маркса (ну и подкинуть немного крупы и пару «калашниковых»), и он перестанет желать здоровья своим детям, богатства родителям и жена его откажется от новой швейной машинки, и все вместе они ринутся на штурм правительственных казарм. А так не будет! Если у тебя есть деньги — можешь исповедовать любую идеологию, ее примут. Но если свои слова ты не можешь подкрепить ничем, кроме других слов — то перспектива твоя рисуется очень ясно. И тот же Карл Маркс это прекрасно понимал. Только почему-то излишне уверовал в разобщенность капиталистов и в солидарность пролетариев. А все ровно наоборот. Капиталистам проще договориться. Они умнее, образованнее, сытее — у них есть время на обдумывание, и им есть что терять. И когда наши старцы — политические долгожители не смогут обменивать нефтяные доходы на датскую свинину и канадский хлеб — их ближайшие помощники сами начнут раздирать страну на части, норовя ухватить кусок побольше и пожирнее.

— Подожди-подожди-подожди, Серый, — запротестовал Захар. — Я ничего не понял! Нам-то что делать, если целое Политбюро со всеми их отделами ЦК, с аналитиками КГБ, не понимают, куда движется страна?

— Сдается мне, многие прекрасно понимают, — не согласился я. — Только их это устраивает. Каждый второй секретарь хочет стать первым. И лучше не секретарем, а хозяином. Врубаешься?

— Так это же заговор! Нужно все-таки писать в Политбюро!

— Успокойся, писатель! — Надоел он мне со своим письмом! — Есть старинная английская поговорка: когда правила игры не позволяют джентльменам выигрывать, джентльмены меняют правила!

Майцев задумался.

— Как это?

— Когда тебе из колоды выпадает «очко», то, чтобы тебя победить, мне нужно придумать комбинацию «королевское очко»! И убедить тебя в него поверить.

— Разве это честно?

— Какова цель игры у ее участников? Если игра идет не на фантики?

— Выиграть, разумеется.

— Что-то не слышал я в твоем определении цели слова «честно».

— Не, ну это как бы само собой!

— Вот поэтому нашу с тобой страну и поставили в позу пьющего оленя. Мы полагали, что с нами будут поступать «честно». А цель у игроков была — всего лишь «выиграть». Неважно как. И теперь ты предлагаешь играть по их правилам: «письмо в Политбюро». Это психушка, химия всякая и бесславный конец, в котором ты ничем не управляешь. Нет… нам нужен совсем «другой путь».

— Ты что-то придумал!

— Я знаю будущее! — подмигнул я. — Пусть кусками, но не это главное. Главное — я могу его менять в нужных мне направлениях. И узнавать то, чего никогда не должен был узнать!

— Как это? — Захар даже привстал и прошелся передо мной. — Как можно менять будущее? Не, ну то есть это понятно, мы все его ежеминутно меняем, но как ты собрался делать это в нужном направлении?