Другой путь

Я задумался, соображая, как бы попроще объяснить свою догадку.

— Раз уж мы с тобой начали говорить о картах, то вот ты что знаешь о преферансе?

— Брат двоюродный Мишкан, приезжал в прошлом году, показывал, но я не запомнил торговлю. Ну в общаге еще у Санька с Виталем в комнате часто народ собирается — под пивко месятся — тоже смотрел как-то пару раз. Только я не знаю, как пулю рисовать.

— И я не умею играть, даже пулю твою не видел никогда. Но стоит мне однажды сесть с кем-то за стол с серьезными намерениями научиться — и я буду обладать всем своим двадцатипятилетним опытом знания этой игры. И как думаешь, кто тогда выиграет первую же пульку? Врубаешься, доктор Пилюлькин?

Захар неторопливо сложил пустые бутылки в сеточную авоську и только потом ответил:

— Так это же вообще!.. Если нас не затопчут, то мы их порвем! Говори, что делать? Я тебе верю.

Я рассмеялся.

— Захар, давай завтра, хорошо? Мне нужно немножко пораскинуть мозгами.

Мы направились к перекрестку, на котором всегда прощались после института.

В этот раз прощание затянулось: Захар изводил меня малозначительными вопросами, два раза уходил и потом догонял меня, но все-таки мне удалось его спровадить, пообещав, что теперь он будет обо всем узнавать новости из первых рук — раньше, чем они случатся.

Дома меня ждала записка:

«Борщ на балконе под столом. Я у д. Миши на ДР Светы. Захочешь — приходи.

Борщ я нашел, но есть не стал — в животе пузырилось три литра «Колоса», и наливать в него еще что-то я не захотел. И к Свете — подруге моего дядьки — на день рождения идти мне тоже совсем не улыбалось. Я лег на пол перед выключенным телевизором «Рубин-714», купленным мамой в рассрочку на полгода на смену старому «Горизонту». Он был цветным, но показывал тоже те самые три канала, что и старый «Горизонт». Хотя и стоил в три раза дороже — как половина моей мечты «Иж-Планета-5» — толку от него было не больше, чем от черно-белого, но маме нравилось смотреть цветное изображение. Тащили его в дом мы вдвоем с дядькой Мишкой — тяжел был неимоверно. Парни в институте говорили, что уже появились телевизоры на транзисторах — сравнительно легкие и дешевые, но в наших магазинах пока такое чудо обнаружить было сложно. Если они там и бывали — то расходились по своим, минуя прилавки.

Я включил его и стал смотреть вечерний выпуск программы «Время».

Опять кто-то о чем-то рапортовал, кто-то кого-то поздравлял, кто-то с кем-то встречался, и космонавты вернулись в очередной раз, и жизнь шла своим чередом, а я смотрел на эти лица, мелькающие на большом экране, и не мог понять, почему всего лишь через пять лет они все станут другими? Что такого произойдет за эти годы, чего нельзя было бы перетерпеть? И зачем нужно было непременно уничтожить большую, сильную страну?

Ответов не находилось — ни в прошлом, ни в будущем. Жаль, что тот я — из двенадцатого года, судя по всему, оказался не слишком информирован о причинах исторических катаклизмов. Хотя и имел на этот счет свою точку зрения и некоторый запас сведений.

Ну что ж, я это недоразумение намеревался исправить!

Глава 3

Я не заметил, как уснул, но, проснувшись, я со всей очевидностью понял, что первым делом должен бросить институт. Зачем он мне?

Теперь уже совершенно понятно, что останусь я недоучкой. Здесь или-или. И в моем положении выбирать не приходится. Что ж, то, чем я собирался заняться, не требовало системного обучения. В конце концов, Билл Гейтс (имя всплыло из будущего) тоже был недоучка, а перед всеми остальными у меня могучий бонус.

Мне трудно давались в жизни такие решительные шаги — сменить школу, выбрать профессию. И институтов я еще не бросал. Он давал какую-то иллюзию постоянства в настоящем и определенности в будущем. Теперь же мне предстояло остаться наедине (ну хорошо, с Захаром) со своими видениями.

Был ли я уверен, что справлюсь? А разве у меня был выбор?

Видимо, мама осталась ночевать у брата, потому что в доме я был совершенно один.

На завтрак борщ — настоящее извращение, поэтому обошелся я чаем и парой бутербродов, посыпанных сахаром. Этому меня научила бабушка, называвшая такую конструкцию «пирожное»: белый хлеб, масло, сахар — вот и вся радость. Сытно, калорийно и дешево!

Майцев поджидал меня у подъезда — взъерошенный, одетый в странную куртку, с кругами под глазами (то ли от разбитого носа, но скорее от недосыпа) и вместо «привет» я услышал:

— Слушай, Серый, а давай изобретем что-нибудь! Что знают там и не знают здесь! Представь только, — затараторил Захар, — принесем изобретение, второе, третье, пятое! Его внедрят и мы с тобой прославимся! А изобретение наше позволит народному хозяйству совершить качественный скачок! Премию дадут — я узнавал — изобретателям иногда столько денег отваливают! И стране пользу принесем и все девчонки наши будут!

— Хорошая идея, — поздоровался я и на десять секунд «задумался», — давай изобретем «ай-пэд»! Народу много, а «ай-пэды» всем нужны!

— А это что за шмудак? — Захар любил иногда «блеснуть» знанием модных словечек. Особенный восторг у него вызывали неологизмы ленинградских «митьков».

— Да настоящая лажа: такой экранчик, размером с том Большой Советской Энциклопедии, в толщину как полсотни страниц, а внутри компьютер с производительностью десятка «Эльбрусов» — сущая безделица!

Про «Эльбрусы» нам рассказал тот же Хорошавин, слегка подвинутый на перспективах микроэлектроники.

Захар на некоторое время задумался, а я успел осмотреть его странную куртку. Я был готов поручиться, что видел ее неделю назад на его сестре. Да и странно было бы носить Захару розовую куртку с олимпийским мишкой.

— Ну не-е-е… — протянул Захар. — Глупо такое изобретать. Как «Эльбрусы» внутрь запихать-то?

— Тогда давай изобретем мобилу?

— А это что?

— Да тоже фигня: переносной карманный телефон. В принципе его даже можно собрать, наверное, на КР-ках и носить с собой в чемодане. Проблема только с батареей. Понимаешь, с никелем, кадмием, литием пока всё… не айс, в общем!

За ночь я «навспоминал» такое множество «вкусных» выражений «оттуда», что теперь они стали проскальзывать в моей речи.

— Не… что? — Захар ожидаемо не понял.

— Гавно, говорю, твоя мысль, Санчо!

— Не похож я на Санчо, — надулся Майцев, — он был толстый и на осле. А я тощий как… селедка балтийская и без… даже без собаки. Я же как лучше хотел.

— Извини, Захарка. Но на самом деле я не знаю пока — что можно изобрести такого, что не потребовало бы еще сотни других изобретений? Даже та музыка, что я… — Мне хотелось рассказать, как важен звук, аранжировки и прочая околомузыкальная машинерия, но я вспомнил Цоя.

Я раздумывал минут пять и в итоге решил, что его «Алюминиевые огурцы» и «Восьмиклассница» уже, скорее всего, написаны и здесь ловить нечего. Ленинградский рок-клуб уже дает концерты. Не песенки же «Ласкового мая» петь? А все остальное требовало приличного звука, слуха и голоса. В самом крайнем случае — хотя бы знакомство с кем-то из «Мелодии». Ничего из того у нас не было. К тому же Андропов недавно, говорят, придумал выпустить официальные пластинки зарубежных исполнителей, чтобы разрушить сложившийся спекулятивный рынок перепродаж оригинальных дисков — «Мелодии» сейчас не до нас. Да и не хотелось мне скакать на сцене — чего этим добьешься? Но с губ слетело:

— Над твердью голубой есть город золотой. С прозрачными воротами. И с яркою звездой. А в городе том сад. Все травы да цветы. Гуляют там животные невиданной красы. Одно как желтый огнегривый лев, другое — вол, исполненный очей, с ними золотой орел небесный, чей так светел взор не-за-бы-ва-е-мый.

Мы прошли всю улицу 20-летия Октября в молчании.

— Что это? — спросил Захар.

— Это скоро будут петь. Мы не станем с тобой воровать чужие стихи и ноты. Да и певцы из нас с тобой — гавно.