Страница 35 из 36
– За мной не пойдут самые прикормленные. Не беспокойтесь, ваша милость! Барабаш поперек дороги казакам не встанет.
– За успех! – Оссолинский пригубил вино из кубка.
В комнату зашел адъютант.
– Ваша милость, пора возвращаться. Боюсь, нас уже хватились.
Канцлер пожал руку Хмельницкому:
– Его величество верит в вашу звезду.
9
Старательная ведьма через самое мелкое ситечко трусила осеннюю непогодь. Дождь сыпал мелкий, и по всему было видно – конца ему не жди.
Хмельницкий, косясь исподлобья на небо, оседлал коня, вывел за ворота, поставил ногу в стремя и вдруг поглядел на дом свой. Сердце заворочалось, защемило, будто в последний раз видел он им самим свитое и уже опустевшее гнездо.
«Соберутся ли казаки по такой погоде?» – тревожно подумал Богдан, неторопливо садясь на коня.
Договорились съехаться в Роще. Все – хитрые. Скакали кружным путем, все припоздали и собрались в одно время. Богдан, однако, умудрился объявиться последним. Так задумано было. Подъезжал, зорко вглядываясь в лица казаков. Невольно потрогал спрятанное на груди королевское знамя.
Вот Ганжа, Федор Коробка, Демьян Лисовец, Михаиле Лученко, Федор Лобода, Михаиле Громыко, есаул Роман Пешта, Клыш. Первые полсотни смельчаков.
– Давай, Богдан, ждем! – крикнул Роман Пешта. – Кто опоздает, спросит, о чем гуторили.
Богдан благодарно улыбнулся есаулу, отер мокрое от дождя лицо, спросил:
– Какое жалованье реестровому казаку положено? – И сам ответил: – Не все и помнят, потому что никогда того жалованья никто из нас не получал. Нашим жалованьем шляхта кормится. Кто из нас не брал в бою пленных? А какая за то была награда? Никакой. Коня возьмешь, и того отнимут.
Богдан говорил то же самое, о чем твердил в Варшаве Гунцелю, Адаму Киселю, Яну Казимиру. Говорил он теперь все это нескладно, как-то нарочито крикливо.
– Посылали нас летом на атамана Линчая, мы королю служили исправно и верно. Побили мы Линчая за то, что он громил арендаторов. Но разве у самих у нас сердце кровью не обливается, глядя на измывательства арендаторов над нашей верой? Не дашь ему, сколько попросит, – в церковь не пустит ни живого, ни мертвого: не позволит попам ни отпеть, ни окрестить, ни обвенчать. А шляхта еще хуже: в кресты на наших православных церквах стреляют, попов наших из церквей гонят, грабят, истязают. Где защиту найти? Кому пожаловаться? Некому! Короля шляхта не слушает. Вот глядите! – Богдан вытащил из-за пазухи и поднял над головой королевское знамя. – На тайной встрече дал нам король это знамя, а еще дал привилей на двадцать тысяч реестра и другие всякие грамоты. Они хранятся в надежном месте. Мы и заикнуться о них не смеем: шляхте невыгодно, чтобы казаки были казаками. Ей выгодно, чтобы все мы были покорными холопами, чтоб гнули спины на их ясновельможные милости. Нет у нас, братья, иного выхода, как постоять за самих себя, за свою свободу, за свою веру – с оружием в руках.
– Взяться за оружие, говоришь? – без одобрения крикнул кто-то из казаков. – А где оно, оружие? С косой да серпом против крылатой конницы ты и сам не пойдешь.
– Татар надо позвать! – предложил казак Ганжа.
– Эко удумал! Татар мы били. Они на нас волками глядят.
– Братья! – воскликнул Богдан, ободрясь: призыва казаки не отвергли, о деле думают. – Братья! Помощи мы можем просить только у Москвы да у татар – они во вражде с Польшей. От Москвы помощи не будет. От старых войн и разорения не оправилась. Остаются – татары.
– С татарами сам говори, не через послов! – наказал Демьян Лисовец.
– Как повелите, так и будет, – ответил Богдан и наконец, зажигая, сверкнул словом, как клинком: – Соединимся, братья! Восстанем за церковь и веру православную! Истребим униатскую ересь и напасти. Будем, братья, единодушны! Зовите подниматься казаков и всех земляков ваших! Я буду вам предводителем, потому что вы этого желаете. Возложим упования на Всевышнего! Он поможет нам!
Богдан кинул королевское знамя на шею коня, размахнул руки:
– Умрем друг за друга! – подошел и обнялся с Романом Пештой.
– Умрем друг за друга! – воскликнули казаки, и все начали обниматься, потому что это была смертная клятва.
Глава девятая
1
Конец лета и всю осень Иеремия Вишневецкий жил в Лохвице. Здесь была хорошая охота и любимый дом, легкий, светлый.
В Лохвице князь Иеремия переживал страшное для него осеннее ненастье. Убывало свету, мрачнела земля, и князя начинала изводить самая черная неприкаянность. Если натянуть до отказа тетиву, а стрелу так и не пустить, обвиснет тетива, стрела упадет к ногам. Так было и с князем: напряженный, неслышно звенящий изнутри, как клубок пчелиного роя, он в пору всеобщего увядания терял охоту жить.
– Скорее бы снег выпал! – сказал князь Иеремия за обедом, и у княгини Гризельды чутко затрепетали длинные ресницы.
Князь поморщился: Гризельда поняла, что его тяжкие дни начались. Она всегда и все понимает, как верная собака. Эти ее дрыгающие ресницы – единственное, что в ней не испортил Господь Бог!
Князь Иеремия даже про себя грубил княгине Гризельде, и ему было невмоготу от собственного безобразия.
– Третий день тучи. Как посмотрю на небо, разбаливается голова, – пожаловалась княгиня, потирая пальцами виски, хотя с головой было все в порядке. – Я велела затопить камин.
– Заплесневеть боитесь, – нехорошо съязвил Иеремия и отодвинул еду нетронутой. – Что ж, пойду к огню, даром чтоб не горел.
Ушел в каминную.
«Ему бы только меня не видеть», – подумала княгиня Гризельда, и глаза у нее застлало невыплаканными слезами.
Бог не дал ей красоты, а вот дал ли счастья? Она до сих пор не знала, любит или ненавидит ее князь Иеремия. Весь год он с нею нежен, но в эти ужасные осенние дни – он ее ненавидит. Ее, себя и все вокруг.
Княгиня повернулась в кресле: за ее креслом на стене – зеркало.
«Что может привлекать в этой женщине мужчину? Всей радости – шелковая кожа. Лицо никакое. Совершенно никакое… – И опять о князе, все мысли о нем: – Он – несчастен. Всему виной его страсть к театру истории. – Княгиня думать умела: она была дочерью Фомы Замойского, коронного канцлера в лучшие дни царствования Владислава IV. Она любила князя без памяти, но думала о его жизни, как судья. – Иеремия мечтал и мечтает вершить историю, – думала она, – а жизнь посылает ему роли самые ничтожные. Потому он так жесток, так неистов во всех своих делах».
Первой его войной была Смоленская. С пятитысячным отрядом он нагрянул под Путивль, потерпел неудачу, но сжег все села и местечки вокруг. Соединившись с Жолкевским, осаждал Курск, снова безуспешно, и с безудержной жестокостью отыгрался на Рыльске, Севске и других малых городках, за что и получил прозвище Пальё.
Осенью 1638 года, когда она была в свите королевы Цецилии Ренаты, князь приехал в Варшаву героем. Опять-таки не первым, а лишь одним из тех, кто разгромил казачье восстание Остряницы и Гуни. За ним установилась слава твердого человека.
Жестокость принимали за непримиримость, стремление выделиться выглядело стремлением повести за собой, показать путь: он ведь и своих холопов не щадил, свои села стирал с лица земли, искореняя червоточину свободомыслия.
«По сути дела, он страшный человек, – вынесла приговор княгиня Гризельда и снова увидала себя в зеркале. – Боже мой, какие бесцветные у меня губы».
– Я люблю его!
У княгини было одно желание: пойти лечь. Вот и голова разболелась. Но ей нужно было продолжать игру, которую она всякий раз затевала в такие дни. Клин вышибают клином: княгиня лечила князя от черной хандры черными ужасами.
У нее все уже было готово…
2
Князь Иеремия смотрел на огонь и терзал себя воспоминаниями о собственной свадьбе, «одной из самых пышных в Европе». Он женился, внутренне не будучи готовым к этому серьезнейшему действу жизни, а сватом его был человек, которого он презирал и который платил ему глубочайшей неприязнью.