Страница 20 из 36
За ушами у пана Чаплинского бежали дорожки пота, в ямочке над подбородком собралось озерцо. Хмельницкий усмехнулся: никогда не видел, чтоб человек так трусил.
– Пан Чаплинский, я вызываю тебя! – бросил перчатку под ноги «молодому». – Завтра, на заре, у твоего креста, да будет он тебе памятником.
Повернулся, подошел к лошади, сел в седло и уехал в Суботов.
12
Перед иконой Богородицы горела лампада. Стоя на коленях, беззвучно молилась Степанида. Тимош спал.
Богдан постоял в дверях и тихонько вышел. На другой половине дома, разостлав коврик, совершал намаз Иса. И ему не захотел помешать Богдан, взял тулуп, ушел на сеновал.
Заснул сразу, но скоро проснулся.
– Пятьдесят два года, – подумал вслух, и глубокая обида объяла душу его.
Жизнь была еще не прожита, но все главное позади. Был генеральным писарем, был счастлив в любви. Богатства не нажил, но и недостатка никогда не знал.
– С королем говорил, – снова вслух сказал Богдан. – Два раза. С графом де Брежи вино пил.
Вспомнил о графе, вспомнил свою поездку во Францию. Де Брежи был посланником в Польше, он пригласил казацких послов в Париж, чтоб договориться о найме казаков для войны с Испанией. В кружевах, в парике, белые ручки перстеньками унизаны, а за каждую копейку торговался.
«Но я тоже не сплоховал, – думал Богдан. – Пришлось-таки графу раскошелиться».
В Париж, а оттуда под Дюнкерк отправились две тысячи четыреста казаков.
«Помри я нынче, какая память по мне останется? – спросил себя Богдан и ответил честно: – Никакой! Гетманов и тех забывают».
И сам себе возразил: «Смотря каких гетманов! Сагайдачного не забудут, Сулиму, Павлюка, Остряницу…»
– Я за сына да за Матрену собираюсь пана подстаросту сокрушить, за себя самого встал, а Наливайко, Павлюк, Гуня, Остряница – те за народ дрались, за поруганную честь Украины.
Спать не хотелось. Богдан спустился с сеновала, дал овса коню, смотрел, как тот ест, кося глазом на хозяина.
– Чего смотришь? – спросил коня Богдан. – Чуешь, что паны поляки ловушку мне уготовили? Не тревожься, уж сегодня я не позабуду панцирь под кунтуш надеть. Бог не выдаст, свинья не загрызет.
13
Он приехал к кресту один, пан Чаплинский ждал его сам-треть.
– Готов, пан разбойник? – крикнул, подъезжая, Богдан и обнажил саблю.
И тут сзади грянул выстрел.
Хмельницкий дал шпоры, развернул коня и увидал пана Комаровского с дымящимся пистолетом в руках.
– И-и-и! – по-татарски взвизгнул Богдан и помчался на пана Комаровского, доставая из-за пояса пистолет.
Гнал всю свору. Пан Чаплинский, пан Дачевский и еще какой-то пан, не дожидаясь нападения, повернули лошадей и стали уходить.
Хмельницкий выстрелил и увидал, что лицо пана Комаровского залилось кровью.
– За Тимоша!
Дома, снимая доспехи, услышал: что-то упало. Поглядел – сплющенная пуля. Пуля пробила кунтуш, прошла через два ряда металлических пластин панциря и потеряла силу. Богдан долго глядел на дыру в доспехах.
– Позвонки бы перебил, сатана!
14
В тот же день из Чигирина прискакал от старосты гонец: пана Хмельницкого вызывали в суд.
Еще до суда узнал: пан Комаровский лишился левого уха, но живехонек.
– Ничего, – сказал Богдан. – Теперь он у меня меченый.
Суд был скорый и неправый.
– Покажи привилей на владение Суботовом, – попросил судья.
– Теперь у меня нет привилея, – ответил Хмельницкий, – но я показывал его в старостве.
– А где же теперь привилей?
– Его у меня выманили и сожгли.
– Я видел какую-то грамоту, – признал староста Конецпольский, – но не знаю, что это за грамота. Я не читал ее.
– Этой грамотой пану Хмельницкому жаловали корову на обзаведение, – сказал пан Чаплинский. – Корова давно сдохла, и я сжег бумагу.
– Значит, привилея у тебя нет, пан Хмельницкий? – спросил судья.
– Нет.
– Тогда твое дело проиграно. Пан староста Александр Конецпольский жалует хутор Суботов за верную службу подстаросте Чаплинскому. Два месяца тебе сроку для обжалования нашего суда в сенате, но так как доказательств на право владения хутором у тебя нет, можешь не тратиться на поездку в Варшаву.
– Нехай, потрачусь! – Богдан поклонился судье. – Правду сказать, я и не ожидал другого решения. Поеду поищу правду в сенате и у короля.
– У тебя что же, есть надежда склонить панов сенаторов на свою сторону? – спросил Конецпольский.
– Надежды нет, пан староста, но я хочу исчерпать, борясь за правду, все мирные возможности.
– Как это понимать, пан Хмельницкий?
– Я сказал то, что думал, а толкователям всегда видней.
15
Пан Чаплинский даже самому себе не признался бы, что пошел под венец в слепом порыве страха.
– Спьяну! – объяснял он свою нелепую выходку друзьям. – Но сам Бог послал мне королеву. Истая дикарка, но королева.
На людях кичился, шумел, а по ночам думал о Хелене.
Красотой Матрена пани Хелене не уступала. Властная, могучая, она в первую брачную ночь выбросила Чаплинского вместе с периной за дверь спальни и заперлась.
Он сразу понял, что ничем ее не сломит: ни голодом, ни угрозами, ни мольбами. Послал к ней священника, и она – смирилась, осознала, что все случившееся от Бога. Она ведь не наложница какая-нибудь, а законная венчанная жена.
Пустив пана Чаплинского к себе в постель, Матрена долго разглядывала его, и он позволял разглядывать себя, завороженный силой этой женщины, изумительной красотой ее глаз.
– А ты – красавчик! – сказала она ему.
Душа жены была для него за семью замками, и пану Чаплинскому уже казалось, что он угодил в хитрые сети.
Позорное бегство от Хмельницкого еще более сплотило друзей-трусов. Все они страдали от низости своего вынужденного союза. Боялись слухов и готовы были мстить за правду.
В эти тяжкие дни пан Чаплинский все время думал о пани Хелене. Пани Хелена готовится к свадьбе, а ее ждет удар. Чем этот ангел провинился перед Богом?
– Я убью Матрену! – кинулся за советом пан Чаплинский к пану Комаровскому.
– Но тебя тогда засудят. Она – твоя жена.
– Что же делать?
– Езжай к епископу. Да побольше денег с собой прихвати. У его преосвященства золотое правило – не давать советов бесплатно.
– Верно! – загорелся пан Чаплинский. – Я пожертвую на храм Божий тысячу злотых, только бы Господь Бог услышал мою молитву.
Глава шестая
1
Пани Мыльская давно уже так не высыпалась. Спала она в просторном амбаре будущей мельницы. Прошла мимо спящей на полу поредевшей своей челяди, приоткрыв дверь, выскользнула бесшумно на улицу.
Влажная, умытая ночным коротким дождем трава кинулась ей под ноги, зеленая, как по весне. Над лощиною трепетал, обмирая от своей же песни, жаворонок. Пани Мыльская послушала его, улыбнулась. Спустилась к речке, умылась. Отерла лицо платком и, бодрая, решительная, поднялась на пригорок, где с вечера был заложен дом. В этом доме пани Мыльская собиралась жить до выплаты долга, а потом поселить здесь мельника.
По углам будущего дома стояли хлеб и вода, а посредине – сковорода.
Пани Мыльская подняла со сковороды кружок и совсем расцвела. Муравьев наползла целая пригоршня – чудесный знак: стоять дому долго и крепко, богатеть людьми и всяким добром.
Утренняя радость сулила работящий счастливый день, оттого и обиды сегодня казались горше.
Прикатила в лес прыткая артель и принялась валить деревья без разбора, кряду.
Пани Мыльская решила поехать к пани Выговской, спросить совета, а может быть, и денег, чтоб вернуть из посессии свои земли, своих людей. От пани Ирены можно всего, пожалуй, ждать.
Вещун сердце! Вещун!