Черемша

— А ты крыса старая. Христопродавка.

Фроська хотела хорошенько пнуть кота, но передумала: чем он-то виноват?

Глава 23

Ночью прошла гроза, промыла-прополоскала тайгу, и в утреннем солнце Черемша густо дымилась, стояла вся в пару, поблёскивая мокрыми крышами. Гошка шёл улицей, зорко и весело озираясь по сторонам из-под лакированного козырька форменной фуражки; минуя лужи, заглядывал в них, не слишком ли выбился чубчик?

Новыми, умытыми казались деревянные избы с пятнистыми от дождя стенами, да и Гошка чувствовал себя празднично обновлённым в жестковатой хлопчатобумажной гимнастёрке, в тугом ремне, который поскрипывал при каждом вдохе.

Напротив сельповского крыльца, где гомонила пёстрая бабья очередь, Гошка остановился и, бросив за спину руки, с минуту покрасовался, подрыгал начищенным голенищем. Приподнял фуражку (привет женскому полу!) и пошёл дальше.

Притихшая было очередь загорланила ему вслед, а какая-то молодуха кинула картошкой, однако Гошка не оглянулся, хотя и немного забрызгало сапоги: с бабьём только свяжись.

У дверей пожарного депо сидел на чурбане Спиридон, грелся на солнышке и читал газету, водя по ней пальцем. Гошка вспомнил давнюю ссору с бывшим шорником, но решил быть великодушным — сегодня ему это позволялось. Даже положено было.

Дед сперва увидел сапоги и, оторвавшись от газеты, стал поднимать голову: от изумления очки его сползли на самый конец носа. Нажав кнопку на горле, он просипел:

— Эка вырядился, варнак! Аль в милиционеры пошёл?

— В охранники, — снисходительно поправил Гошка. — Конный военизированный дозор. В форме не разбираешься, дед.

Спиридон с ухмылкой постучал кулаком по лбу, потом показал на Гошкину гимнастёрку и ещё на землю — на большую лужу прямо посередине улицы. Сердито зашелестел газетой.

Гошку позабавила эта жестикуляция. Размахался, старый, руками, ровно пугало огородное на ветру.

— Ты на что намекаешь?

Спиридон плюнул, "воткнул" свою говорящую машинку.

— Не в коня корм, говорю. Понял? Вечером напьёшься да в грязи, как свинья, вывозишься. Вот и вся твоя форма.

Гошка только расхохотался в ответ. Ну народ, от зависти прямо трескаются по швам! С приятным удивлением он подумал, что казённая форма, очевидно, не только украшает его и возвышает над остальными людьми. Она ещё служит диковинной бронёй, от которой отскакивают оскорбления, чужая недоброжелательность.

— Ладно, старик. Сиди и сопи в свою дырку, — махнул рукой Гошка и отправился дальше.

А дальше запланирован был клуб. Конечно, с утра там показаться некому, разве что пацанва соберётся на утренний сеанс. Да и не в этом состояла цель: у Гошки имелся разговор к Стёпке-киномеханику, черемшанскому комсоргу.

У клуба, у длинной афишной доски Гошка остановился, стал разглядывать плакаты, разные карикатуры на капиталистов, фотографии под стеклом. Правда, поблизости никого не было, зато напротив, чуть нискосок через улицу, стоял дом с тюлевыми занавесками на окнах — там жила учительница Варвара Васильевна, которая когда-то называла его "несносным" и не однажды выставляла за дверь класса. А вдруг она глядит сейчас в окошко? Пускай полюбуется. (Только надо стать вполоборота, чтобы лицо видно. А то со спины не узнает).

Чудные были картинки на доске, занимательные. Особенно про наших лётчиков. Это надо же: целых двое суток держались в воздухе, на самый край земли махнули! Настоящие герои! Не зря им и премии небывалые выдали: по двадцать да по тридцать тысяч рублей.

Клубные двери распахнулись, и на крыльцо высыпали девчонки-старшеклассницы — целый выводок и все под медсестёр наряжены: в косынках с крестиками и с повязками на руках. Были у них ещё брезентовые сумки, тоже с красными крестиками (не у всех, правда), и трое санитарных носилок — зелёных, с крашеными палками. Девчонки загалдели, кинулись врассыпную по улице, а четверо набросились, как очумелые, на Гошку, пытаясь его свалить на подставленные носилки.

— Ну-ка полегче, шмакодявки! — заорал Гошка. — Вы чего ко мне пристали?

— Вы раненый, пострадавший, — запищала спасительница, и Гошка узнал одну из сопливых Грунькиных сестёр.

— Отстань говорю, Дунька! Я нахожусь при исполнении.

— Девочки! — крикнула с крыльца женщина, очевидно, врачиха. — Не трогайте товарища. Военные эвакуации не подлежат, я же говорила.

— Ну вот, дурёхи, слыхали приказ? — Гошка наконец-то отцепил Дунькину руку, оправил гимнастёрку. — Вы лучше вон туда бегите, к пожарному депо. Там сидит старик — его в самом деле спасать надо.

"Санитарки" мигом свернули носилки и рысью помчались к пожарному депо. Гошка крикнул вдогонку:

— Клизму ему поставьте. А то он животом мучается.

Завернув за угол, Гошка постучал в обитую жестью дверь, где была резиденция киномеханика. Открыл ему конопатый парнишка, из тех липучих юнцов, что вечно вертятся у клуба, перематывают ленты, развешивают афиши, а то и торчат в дверях заместо контролёров.

— Где Стёпка?

— Вы спрашиваете про Степана Игнатьевича? — прищурился конопатый, жадно разглядывая Гошкины зелёные петлицы. — Они в Заречье. Будут трассировать улицу.

— Чего? — скривился Гошка (ну и сопляки заумные пошли: словечками-то какими кидаются!)

— Ну значит, размечать новую улицу. В порядке комсомольского шефства. А вы, товарищ, из Осоавиахима прибыли?

— Из роддома прибежал, — хмыкнул Гошка и с треском захлопнул дверь перед носом уж больно любопытного клубного "активиста".

Впрочем, спускаясь с крылечка, он посмеялся: а ведь парень-то не узнал его! Помнится, этот конопатый громче всех орал, когда однажды Гошка через окно переправлял в клуб корешей из своей "стаи". Да, времена меняются, и форма, как ни говори, вроде совсем нового обличья.

Надо было идти в Заречье. А между тем становилось жарко и всё сильнее трещала голова после вчерашней выпивки (они с Корытиным парились в бане, а потом "хлопнули килограмм" — по бутылке самогона на нос). Может, зайти в рабочую столовую да пивом опохмелиться? Неудобно в форме. К тому же вечером предстоит заступать на дежурство, на сторожевой пост, и запах нежелателен. Корытин так и сказал: "Будет вонять — получишь в морду и вертайся домой".

Переходя по кладкам через Шульбу, Гошка увидел на зареченском взгорке группу ребят (пересчитал — шестеро) и среди них — Стёпку. Его нельзя было не заметить: чёрная птичья голова киномеханика возвышалась над остальными, вертелась, как на шарнире, поблёскивали-вспыхивали на солнце очки.

Гошка остановился у большого фанерного щита, только что вкопанного на середине будущей улицы. Масляными красками на щите нарисованы были броские жёлтые домики с голубыми ставнями, окружённые аккуратным розовым штакетником. В углу от красного солнца на всю улицу растекались стрелы-лучи, в то же время на уличных столбах горели столь же красные, как и солнце, электрические фонари в ореоле ярких лучей. Это было совершенно непонятно.

Подошедшему Стёпке Гошка указал на вопиющее несоответствие.

— Неважно, — сказал Степан. — Это не пейзаж, а план-проект. Реклама для будущих жителей, для кержаков. Она должна быть как можно привлекательней. Отражать перспективу новой улицы, её прекрасное будущее.

Киномеханик был голым до пояса и выглядел довольно — хило, если не сказать больше. Все кости на виду, а уж рёбра пересчитать можно, как на школьном макете, что стоит в углу биологического кабинета. Гошка усмехнулся, вспомнив, что Стёпка собирался его учить иноземному боксу. Такой учитель ненароком и рассыпаться может.

— Ну что, Полторанин, ты, говорят, в ВОХР назначен? — спросил Стёпка, разглядывая тёмно-серую форму.

— Назначен, — кивнул Гошка. — По линии государственной службы.

— Это хорошо, — Степан попробовал на ощупь суконную петлицу, погладил пальцем. — Форма тебе идёт. А сюда зачем пришёл?

— К тебе потолковать пришёл. — Гошка чего-то замешкался, чувствуя липнувшую к спине гимнастёрку: ну и жарит сегодня солнце! — Значит, дело такое, что я теперь при исполнении долга… При народном достоянии приставлен, чтобы бдительно охранять… Чтобы, значит…