Черемша

— Я лошадей люблю, — вздохнул Гошка. — Такое дело.

— Вот и хорошо. Мы тебя как раз и определим в конный патруль.

— Денег-то сколь положите?

— Оклад двести рублей. Плюс бесплатная форма, да ещё надбавка за ночное дежурство.

Гошка в раздумье шмыгнул носом, посмотрел на деда Липата: что посоветуешь? Однако дед равнодушно ковырял палкой в угольях, будто и не слышал разговора. Прижмурившись, Гошка представил себя в новенькой тёмно-серой форме с зелёными петлицами, в фуражечке набекрень, в надраенных хромовых сапожках. И конечно, при часах… Представил, как охнет и обомлеет пышногрудая Грунька, как прижмётся к плечу простоволосая, пахнущая духами…

— Ладно, — сдерживая трепет в голосе, сказал он. — Чего уж там… Ежели выдвигают, я согласный.

Перед отъездом Шилов поманил пальцем Гошку и, когда тот подошёл, нагнулся с седла, доверительно сказал вполголоса:

— Ты вот что, Полторанин. У тебя лошадей сколько? Шестнадцать? Будешь завтра гнать на стройку пятнадцать — одну оставь здесь. Которую получше. Пусть дед пользуется в хозяйстве — он у тебя хороший, славный дед. А мы эту лошадь спишем. По акту.

— Дак ведь как же?.. — опешил, ослабел от радости Гошка. — Лошадь-то вроде казённая… Государственная.

— Не беспокойся. Ты государству вон какую пользу принёс. Без тебя кони всё давно бы околели. Оставляй лошадь по праву.

— Спасибо…

Возвращались в самую жару. Тайга будто скисла, растяжелела и обвисла от палящих солнечных лучей, душным дурманом несло от прожаренных лесных полян, и даже сумрачные ельники не держали прохлады: воздух здесь был тяжёлый, густой, напитанный запахами расплавленной смолы.

Корытина совсем разморило, развезло. Грузное тело его колыхалось в седле, как студень, голова телепалась, да так, что уже дважды подвыпивший новоиспечённый начВОХР терял по дороге свою войлочную шляпу-ермолку.

У брода через Выдриху Шилов заставил его сойти с коня и побултыхать в воде лохматую голову. Потом освежившись и сам, будто мимоходом, невзначай, спросил:

— Слушайте, Корытин, я вот всё время ломаю себе голову: как это ловко вы управились с экскаватором в карьере? Ведь даже следователь не нашёл за что зацепиться. Как это вы ухитрились?

— А вы, значит, догадывались? — хохотнул довольный Корытин. — Очень просто сделал: взял в руки динамитную шашку, вставил шнур-запал и бросил со скалы вниз. Как гранату. Такие гранаты когда-то мастерили анненковцы. У меня опыт по этой части. Понимаете?

— Тьфу, дьявол! — изумился Шилов. — И впрямь до смешного просто!

— На простоте и живём, — подмигнул Корытин.

А ведь Евсей Корытин действовал не столько глупо, сколько нагло, откровенно подумал Шилов. Да, собственно говоря, и он, Шилов, умевший и любивший лавировать, знающий цепу житейским тонкостям, сейчас тоже поступает не лучшим образом. Но иначе нельзя, к сожалению… Приходится рисковать — некогда. Жизнь не даёт передышки.

Глава 21

Благодатная подходила пора. В мае-июне отхлестали ливневые дожди, а на июльскую макушку — теплынь, как по заказу. Отволглая земля пучилась травами, рожала-выплёскивала тугую соковитую зелень, наряжалась белорозовой пеной цветенья.

Небывалые травостои вымахали в логах — прямо по конскую холку, густые, как сапожная щётка. Без оселка и прокоса не пройдёшь: тупится литовка. Покосы делали всюду, даже на косогорах, на галечниках, где раньше лишь чахлая полынка кудрявилась, а нынче в пояс стеной вставало разнотравье.

Мужики спешили то там, то здесь прихватить даровой клок, матерно спорили, хватали друг друга за бороды. Особенно кержаки — народ нахрапистый и цепкий, где взял, там уж не положит. Потому и приходилось Вахрамееву целыми днями мотаться по окрестным увалам, логам и распадкам: уговаривать, урезонивать, мирить, а то и употреблять предоставленную власть.

Чудной народ! Мир бурлил и клокотал потрясениями, кипел революционными страстями, в Европе война разгоралась, вся страна жила невиданными рекордами лётчиков (на Дальний Восток махнули без посадки!), а Кержацкая Падь, знай, мусолила покосные делянки, сучила рукава, размахивала задубелыми кулачищами.

Живут-то поистине в щели! Справа — моховые утёсы, слева "Золотуха" каменными россыпями навалилась. Солнце четыре часа в день бывает, да и то летом, зимой — того меньше. Правильно доктора говорят: ущельная сырость — источник всяческой заразы, то бишь инфекции.

И какой только дурак придумал именно там в своё время рубить избы? Как будто где-нибудь можно спрятаться от мира. Нет такого места на земле…

И ведь будут корпеть в этой щели, как сурки, молитвы распевать, лбы поклонами расшибать, покуда не выкуришь их на свет, на волю, не сольёшь с трудовым сознательным черемшанским населением.

Теперь настало время браться за это вплотную — третьего дня, наконец-то, райисполком прислал бумагу о выделении фондов на переселение кержаков в Заречье. Место тут удобное, открытый взгорок, земли тучной вволю: хочешь, огороды разводи, а то и ржаной клин отмеривай — хватит на всех. Перетаскивать избы хлопотно, конечно, но не так уж и трудно — трактора стройка даёт, сани-волокуши тоже. К тому же, кержацкие избы, рубленные венцом в лапу, для разборки удобны: вынул несколько скоб-клямор — и за полдня весь сруб расчехвостить можно. Ну, а кто желает — руби новую избу, деньги теперь имеются, лесозавод готов отпустить брёвна в необходимом количестве.

Как ни крути, ни верти, непригодна Кержацкая падь для жилья — вот что главное! Место опасное ко всему прочему, потому как по проекту именно в речку Кедровку пойдут сбросовые воды с плотины. В общем-то, их должно быть немного, ну а если необычный паводок перехлестнёт этот проект! Вода есть вода.

Надо переселять, но как подступиться, с чего начинать? Кержатня камнями закидает — только попробуй, сунься к ним на сходку с таким предложением. Не случайно Вахрамеев уже год тянул, откладывал это дело под разными предлогами, понимал: приросли кержаки к своей щели, как лишайник к камню. Соскабливать придётся, не иначе…

Силой тут не возьмёшь, да и какая у него сила! Один участковый Бурнашов (и он, наверняка, не пойдёт, прикинется больным — жена-то у него чистопородная кержачка из клинычевской семьи).

…Над всем этим размышлял Вахрамеев, возвращаясь ввечеру с покосов из-под Сорнушки. Разнузданный Гнедко плёлся устало, увалисто, то и дело прихватывая губами пыльную придорожную траву — за весь день ему лишь с полчаса удалось похрумкать кошенины.

У предпоследнего поворота к селу, где по откосу ершился молодой пихтач, Гнедко вздрогнул, тревожно дёрнул поводья, и это тотчас передалось Вахрамееву: подняв голову, он увидел двух мужиков — прямо на середине дороги. Они, пожалуй, поджидали его.

Привычно сдвинув под мышкой наганный ремень, он на всякий случай расстегнул пару пуговиц на гимнастёрке. Похоже, эти двое ничего не замышляли, иначе зачем бы им понадобилось выходить на дорогу?

Подъехав ближе, узнал обоих: Егор Савушкин и китаец Леонтий — "коробейник" кержацкой артели, скупщик меха из районной заготпушнины. Довольно странная компания… Что им от него надо?

— Слезай с коня, Кольша! — ухмыльнулся в бороду Савушкин. — Разговор к тебе есть.

Спрыгнув на землю, председатель шлёпнул мерина по потному крупу, разрешая попастись на косогоре.

— Пришли бы в сельсовет, — сказал он, закуривая.

— Сельсовета ходи плохо, — ласково улыбнулся китаец. — Все люди види-види, Линь-Тяо говори шипион. Линь-Тяо шкурки не давай.

— Верно ходя соображает, — сказал Егор. — К тебе только явись, назавтра бабьё по селу начнёт судачить. Нам это ни к чему.

Интересно, какое-такое дело объединило этих совсем разных людей? Ну, с Егоршей всё более или менее объяснимо: у них с Вахрамеевым в последние дни стали вроде бы налаживаться старые приятельские отношения. Как ни говори, а пообтершись на стройке, Егорка Савушкин кое-что уразумел, и рабочая жизнь понемногу "промыла" ему глаза. А ходя тут при чём?