Паломничество жонглера

И вопреки проклятому зрению, вопреки слезящимся на ветру глазам, он всё-таки увидел!.. Как будто одним прыжком преодолел расстояние между собой и Драконом — и напоролся на всезнающий мрак его вертикального зрачка. Фриниев протест не был для Дракона неожиданностью, для него вообще не существовало в этом мире неожиданностей. А чародей в своем бунте казался смешным, нелепым — и не более того.

Поняв это, Фриний с ужасом обнаружил в себе твердое желание не отступать — именно вопреки Драконовой уверенности!

А зверобог — величественный, неотвратимый, ужасноликий — с каждым биением сердца был всё ближе к Фринию. Глядя на него снизу, чародей вдруг вспомнил давешний сон с бесноватым верчением, вспомнил и подумал, что Дракон сейчас, наверное, испытывает те же самые чувства… хотя нет, он-то, конечно, властен над собственным падением и вот-вот… удар когтей или крыльев, захлопнувшиеся челюсти или, скорее всего, живой огонь Драконьего чрева обрушатся на Фриния, и…

Он уже не мог отвести глаз от зверобога.

— Да что ж ты!.. — Иссканр сгреб чародея в охапку, крякнул (Фриний оказался потяжелее Мыкуна) и поволок в Лабиринт. Откуда-то вынырнувший Быйца подхватил посох чародея и дорожный мешок.

Они вбежали в коридор, и тотчас за их спинами поднялась огненная стена. Иссканр швырнул Фриния на пол и упал сам; справа покатился по коридору Быйца, выронивший и посох и мешок.

Вход в Лабиринт пылал, тянулся к ним огненными щупальцами — но, к счастью, не дотягивался. Понемногу придя в себя, все четверо отползли подальше от арки, которую заполнило беснующееся пламя.

Фринию казалось, что длится это не один час: горение, драконий рев снаружи, растерянное рыдание Мыкуна дальше по коридору, — на самом же деле прошло всего несколько минут. Стена огня потускнела и, к их удивлению, начала затвердевать. Еще мгновение — и огонь превратился в грязно-оранжевый лед, закупоривший вход в Лабиринт.

Фриний проверил преграду иа прочность: ни заклинания, ни удары на нее не действовали.

— Это, наверное, чтоб мы не передумали, — каркнул Быйца, поднимаясь с пола и встряхиваясь, как выбравшийся из грязной лужи барбос. — Перестраховался, значит. Хэ!..

— Теперь, — глухо сказал Фриний, — у нас есть только один выход. Пройти весь Лабиринт, из конца в конец.

И вздрогнул, когда во тьме коридора то ли захныкал, то ли захихикал забытый всеми Мыкун.

ГЛАВА ВТОРАЯ

Сколько стоит моя голова? — ничего.

Вот поэтому я, милый мой, и живой.

Голова дорогая мне не по карману —

далеко ли уйду я с такой головой?

Их, конечно, не ждали — и тем приятней были повсеместные суета и волнение, хлопающие ставни, лающие псы, визгливый крик: «Позовите кто-нибудь Нетрика, актеры приехали!»

И бежали, звали, перепрыгивали через соседские заборы, ухитряясь между делом ущипнуть младшую сестру хозяина, которая давно глазки тебе строит; взъерошенные, выскакивали из домов, чтобы убедиться: да, действительно будут выступать! — а потом скорее обратно, одеться, разбудить детишек, успеют еще отоспаться, пусть, неслухи, позабавятся — и снова на площадь, где уже наро-оду! — и протолкнуться поближе, занять места получше, «подвинься, кум, мы рядом с тобой пристроимся, ага?» — а фургоны степенно въезжают по главной (и единственной) улочке — пыль столбом, местные шавки бросаются под колеса от переизбытка чувств, и лают до хрипоты, и бьет в барабан Жмун, и вытанцовывает на крыше фургона в блестящем костюме Киколь, и что ж это гвардейцы, зар-разы такие, обманули, сказали «не будет выступления»?!..

Стоп.

Приехали.

Выгружайся, шутовское отродье! Будем народ веселить.

Народ, кстати, и так изрядно забавляется, тыча пальцами в гвардейцев, примостившихся на боковой лавчонке второго фургона. Мол, сами же говорили «не будет», и сами же приехали теперь выступление смотреть. А может, еще и выступят? Танец с саблями, а?

Мечтателя одергивали: если и с саблями, то танцевать кой-кому другому придется. Посмотри, рожи какие сурьезные. С такими, брат, не шуткуй — в одно мгновенье сделают из тебя тефтельку. Хошь тефтелькой быть?.. То-то.

Гвардейцам, впрочем, на все эти разговоры было громко и смачно начхать. Их сейчас волновал единственно Кайнор, находившийся в том-таки втором фургоне. Гвоздь же делал вид, что ему не менее громко и смачно начхать на присматривающих за ним гвардейцев.

Да так, по сути, оно и было.

Во-первых, прыжки через окно, ползания по кустам и общение с К'Дунелем пробудили в нем дикий аппетит — и сейчас, переодевшись в «рабочий» костюм, он второпях приговаривал уже пятый пирожок. Во-вторых, всё нужное Гвоздь своим сказать успел, и гвардейцы этого не заметили. Ну а в-третьих, если и заметили, вряд ли услышали, о чем шла речь.

Так что пусть себе сидят на лавочке и выворачивают шеи, наблюдая сквозь щели в досках за тем, как он уплетает пирожок. Кайнору не жалко — ему смешно.

И немного страшно.

Жокруа К'Дунель сидит сейчас в первом фургоне и ждет представления, на которое давно уже хотел посмотреть. Поджимает, наверное, ноги, когда мимо Санандр проносит булавы и шесты, смущенно улыбается, извиняясь, что мешает своим присутствием «господам жонглерам». И теснее прижимает к боку сумку, которую, в отличие от гвардейских коней, не доверил оставшимся на полянке за селом двум своим людям. В сумке — деньги, откупные за Кайнора.

Кто-то дорого оценил его рыжую голову, очень дорого. За эти деньги можно собрать жонглеров со всего Иншгурранского королевства — и еще что-то останется позвякивать на дне К'Дунелевой сумки.

А в державе не так уж много отыщется богатых людей, способных снарядить такого вот Жокруа с такой вот сумкой.

Гвоздь доел пирожок, облизнулся и прислушался. Да, Жмун уже начал свои «Вести из фургона» — обыкновенное нынче вступление, которым потчует зрителей большинство странствующих артистов. Хотя, конечно, Жмун (с помощью Кайнора) форму изложения этих самых «Вестей» как следует переработал, чтоб люди, слушая, одновременно и развлекались.

— Были мы во многих местах, чудес видели — больше ста! Подходи и млад и стар, чтоб послушать. Все сюда!

Гвоздь ухмыльнулся: когда он предложил Жмуну изменить свое «Начнем, добрые люди, с вестей, а?» — старый фокусник забористо ругнулся и посоветовал Кайнору вспомнить, кто он таков. «Думаешь, если гвоздилки твои народ распевает, так ты уже король?» — «В этом — король, — честно ответил Гвоздь. И пожал плечами: — Ну, как хочешь, Жмун, я ведь не заставляю».

Фокусник поворчал и решил, что разок попробует, а дальше… А дальше оказалось, что «рамка»-то для слушающих так же важна, как и картинка, в оной рамке блистающая. К тому же запомнить выдуманные Гвоздем слова-зазывалки было легко даже рассеянной Киколь, которой иногда выпадало выкрикивать «Вести», пока остальная труппа готовилась к выступлению.

Из первого фургона выскользнул один из артистов и зашагал ко второму фургону. Это был Ясскен, желчный и узколицый уроженец южного герцогства, Трюньила. Уже окончательно стемнело, и в свете нескольких факелов, расставленных по периметру площади, тень трюньильца волочилась грязной тряпкой. Не поднимая головы, артист преодолел расстояние между фургонами и юркнул внутрь.

— Жмун велел передать тебе, чтобы не торопился, — проворчал он.

В труппе Ясскен выступал в качестве заклинателя змей и разрезателя Лютен (в колдовском гробу, разумеется). Кстати сказать, с Лютен он практиковал и менее экзотические, но более приятственные упражнения, на которые Кайнор уже давно махнул рукой. Ясскен же, не просто сходившийся с людьми, Гвоздя откровенно побаивался и (а как же!) немного презирал.