Пересуды

Юлия

Юлия Ромбойтс, которая иногда поет с группой «Караколли» из Южной Фландрии, валяется на постели, облаченная в пеньюар. Ей двадцать два, девственница, натуральная блондинка, весит сорок восемь килограмм.

Она поднимает ногу, вытягивает ее и любуется светящейся шелковистой кожей. Впрочем, Юлии хотелось бы иметь ноги потоньше, ее идеал — Твигги. Она задумчиво проводит руками по бедрам. Сестра Юлии, Алиса, кричит из ванной, чтобы она поторапливалась. Чего лезет не в свое дело? У Юлии еще минут двадцать, как минимум, до начала работы в салоне «Жанин», а дамы, верно, уже ждут.

Юлии нравится салон, чудесные запахи, щебет дам, внимание и забота, которыми они с Жанин окружают клиенток, восторги дам по поводу ее внешности.

— Ах, Юлия, я отдала бы любые деньги, чтобы моя талия стала такой, как у тебя!

— Природа несправедлива. Почему у тебя такие длинные, красивые ресницы?

— А волосы! Густые, холеные, блестящие. Вот бы мне такие! Мои-то выпадают прядями с тех пор, как родился Леон, наш малыш.

Сперва Юлия подозрительно относилась к этому водопаду комплиментов. Теперь привыкла. Она поглядела в зеркало платяного шкафа и улыбнулась так, чтобы видны были все зубы, как у недостижимо прекрасных моделей с обложки Marie Claire. В другое время в другой стране, имея других родителей, она вполне могла бы составить им конкуренцию.

Юлия снова проводит руками по внутренней стороне бедер, уже не так безразлично. Медленно соскальзывает с постели, пеньюар задирается к шее. Как будто кто-то, лежа на полу, тянул ее на себя до тех пор, пока она не отразилась в зеркале, вся целиком. Она раздвигает ноги, подняв колени. Ей кажется, даже теперь ее кто-то видит. Она улыбается ему, безликому. Потом закрывает глаза, и соглядатай исчезает под кроватью. Она теребит пальцами соски, переворачивается, встает на четвереньки и высоко-высоко поднимает ногу. Снова ложится на спину, на ощупь вытаскивает поясок пеньюара, засовывает его между ног и тянет, приподнимая вверх, намокшая лента входит все глубже. Снова тянет ленту вперед, потом назад и повторяет, повторяет, пока ей не становится больно.

— Юлия, — окликает ее Алиса; она стоит в дверях, прислонившись к косяку.

— Ну что еще? — Юлия роняет поясок, но остается лежать, раскинув ноги, продолжая изучать себя в зеркале.

— Поторопилась бы, — замечает Алиса, бесстыдно разглядывая обнаженную сестру.

— Встаю, — зевнув, отзывается Юлия, пальцы ее соскальзывают к лобку и ныряют во влажную глубину.

— Ты уже дважды опаздывала в Салон, — предупреждает Алиса и опускается на колени. Убирает руку Юлии. И принимается лизать ее, перемещаясь от бедра к плоскому животу, потом, сдвигаясь все ниже, все ближе к лобку, разводя кудряшки и складочки указательными пальцами, вводя язык все глубже, глубже, глубже. И вдруг резко отодвигается. — Вставай, лентяйка.

— Ты надела мои чулки, — говорит Юлия. Чулки с белой оторочкой, купленные в Лондоне вместе с плащиком в розовый цветочек.

— Но ты-то носишь мои золотистые башмачки, — ворчит Алиса.

Пока Юлия причесывается и опрыскивает волосы лаком, сестра рассказывает ей, что кто-то видел в деревне Рене Катрайссе.

Юлия сердится. Ноэль ничего ей не сказал!

Выйдя из дому и оседлав мопед «Солекс», она немного успокоилась. Разве мог Ноэль предать собственного брата? Круговая порука семьи. Ей вдруг страшно захотелось увидеть Рене, человека высшей пробы, несшего «бремя белых» в джунглях, где среди лиан водятся змеи, а теперь вернувшегося в их отсталую деревню. Как поведет себя этот воин в постели — будет смеяться, стонать, таять от нежности?

А вдруг бесстрашный солдат, о котором столько болтают, окажется «иным», вдруг он и в Конго отправился из-за своего сердечного дружка, чтобы не расставаться с ним? Может, потому-то он и не обращал на меня внимания? Или ему хватало своих проблем, самого себя, заклейменного?

Кстати, ей давно уже пора снова влюбиться. До сих пор она была лишь дважды влюблена безумно и разочек не так чтоб сильно. Джон де Холландер стоял в списке Номером Первым. Пока оставался в Бельгии. Стоило ему вернуться в Амстердам к своим provo[21] как чувства ее угасли.

С глаз долой, из сердца вон. Жаль. За ним последовал Эдгар: чувственный рот, пышная шевелюра, пестрые майки и детсадовские ссоры. Но и он уехал. Против моей воли, с этим трудно смириться.

Ему все позволялось. Ему, и Бернарду, и Эдди, и Яну, и одному из близнецов нотариуса, и мудаковатому сынку бургомистра, все — кроме самого главного. Ведь я — девушка романтическая. Клиентки салона «Жанин» часто мне говорят: «О, Юлия, ты такая романтическая!» — «Слушай, Юлия, все думают, что ты ждешь какого-нибудь Ромео». — «Не стоит ждать слишком долго, девочка, время роз и вишен мигом пролетит». — «И зачем тебе Ромео, если с ним придется сесть на хлеб и воду?»

Больше всего позволено Ноэлю. То есть, чаще, чем другим. Когда ему захочется. Мы с Ноэлем — как королевские дети. Нам нельзя соединиться.

Ноэль — немножко ханжа. Когда я наконец-то завела розовое, немного кукольное мини-платьишко, он сказал:

— Оно слишком короткое.

— В Англии все так носят.

— Парни не носят.

— Девушки, дурачок.

— Ты сказала: все.

Раньше мы чаще виделись. Мягкие краски прошлого, зажженные свечи, и мы, глупые дети, он целует мои груди, тогда они были вдвое меньше, чем сейчас. А потом он разбился прежде, чем успел стать мужчиной.

— Куда можно тебя поцеловать, Юлия?

— Куда хочешь. — Под мышками, и там, где сходятся бедра, и в шею, и в губы, и в волосы. Я руководила его походами по укромным уголкам своего тела и ласкала, пока он не начинал стонать, все повторяя и повторяя мое имя, и смеяться тихим, нежным смехом, похожим на смех Альмы. Снова и снова повторяя мое имя.

— Юлия, когда ты научишь меня танцевать «ла бамба»?

Мы

Мы доиграли в карты. Учитель Арсен лучше всех запоминает, что вышло, что на руках, и после первого круга уже знает, какие у кого карты, так ему карта не пришла вовсе. Боги на меня обиделись, говорит.

— Какие боги? Здесь, в «Глухаре», мы знаем одного.

— Да, кстати, как звали этого бога?

— Ты становишься забывчив, дружок. В твои-то годы!

— Надо есть побольше рыбы. В ней фосфор, а фосфор улучшает память.

— Его звали Аполлон, я точно помню.

— Это было как-то связано с младшим сыном Катрайссе?

— Ноэлем.

— Да, с Ноэлем. Что за шустрый мальчишка был лет в четырнадцать-пятнадцать, да, Учитель?

— Рене был лучшим в классе. Ноэль — вторым.

— И они ехали с матерью на тандеме, Альма впереди, он сзади, и Альма изо всех сил работала педалями, потому как ветер дул в лицо. А Ноэлю то ли не хотелось напрягаться, то ли он задумался о своих школьных делах, короче, она крутила педали за двоих, но тот, кто сидит сзади и не работает, — мертвый груз, и Альма крикнула ему: «Ноэль, мешок вшей, жми на педали!» И Ноэль заработал ногами, да так резво, что мы подумали…

— Ты, что ли, был при этом?

— Конечно. Мы сидели на скамейке перед кафе «Флорис», оно тогда еще не закрылось, потому как почки у Флориса еще работали, ах, чего только он не пережил, Флорис, ты и представить себе не можешь, он был истинным христианином и до смерти боялся того, что ожидает всех нас в конце. Мы вот, неверующие, не слишком беспокоимся, потому как знаем: никакого иного мира, где они снова будут над нами издеваться, припоминая нам так называемые «грехи», не существует, короче, Флорис стоит в дверях кафе «Флорис», а мы сидим на скамейке и видим, что Ноэль жмет на педали, как будто собирается выиграть «Тур де Франс», и они пролетают мимо кафе «Раймонд», которое тогда тоже еще существовало, и приближаются к нам, оба красные, волосы встрепаны, и мы говорим друг другу: «Смотри-ка, Альма еще ого-го, в ее-то годы», а она была, вот хоть Жерара спроси, чудо как хороша, не то что нынешние тощие засранки, мо-о-дели, кожа да кости, нынешняя-то молодежь, чистые дикари, одни проблемы с ними.

21

Молодежное движение «провокаторов», модное в 50–60 годы, вроде нынешних антиглобалистов.