Пересуды

— Что с такой рожей вам светит одна работа: дерьмо сортировать.

Он кивнул. Потом снова кивнул, и еще раз, и еще. Поезд миновал станцию Дендермонде.

— Странно, — сказал он, — а ведь мне уже говорили это раньше.

Моя гордая, мстительная матушка теперь худа, как скелет, у нее вставная челюсть, мертвая сухая кожа, рак пищевода.

Надо будет сегодня ей позвонить.

Потом Рене торопливо и жадно съедает два бутерброда с вареной ветчиной. Потом прикуривает половинку самокрутки, распространяющей странный запах какой-то травы.

— Сними-ка рубашку, — говорит Альма. — Я ее постираю. Пока можешь взять одну из отцовских.

— Нет.

— Или возьми у Ноэля.

— Нет.

— Нет так нет. Но вот эту штуку надо немедленно постирать и выгладить.

Альма пытается снять с его шеи яркий, обтрепанный шелковый шарфик. Рене шлепает ее по руке. Шарфик сползает, открывая шею, и Альма видит синяк, фиолетовое пятно с охряной каемкой.

— Ты подрался? В кафе? В кафе, где собираются плохие люди?

— Главное — никакой политики, — вступает Дольф. — Политика делает из людей полных идиотов. Поглядите только на Поля-Анри Спаака, того, что по международным делам.

Рене поправляет шарфик. Проходит через кухню на веранду, спускается в садик.

Соседям его не увидеть, разве что кому-то из мальчишек Агнессенсов повезет добраться до слухового окна. Дольф наблюдает за неуверенной походкой Рене. Походкой постороннего.

Впервые Дольф увидел золотистую головку и сдвинутые брови этого чужака в больнице. Альма сидела в постели, подложив под спину шесть или семь подушек. Она сонно улыбнулась Дольфу:

— Он нравится тебе?

— Мне надо к нему привыкнуть, — сказал Дольф. — Уж очень он желтый.

— Желтуха потом сходит.

— Надо надеяться.

— Так нравится или нет?

— Он красивый, очень красивый. Не могу поверить, что это мой ребенок.

— Да он и не твой вовсе.

Он искал скрытого смысла в ее шаловливой улыбке, в ее юном, сияющем лице. Темные соски просвечивали сквозь намокшую рубашку. Он знал, что должен подыгрывать другой, чужой и непонятной стороне ее натуры.

— Чей же он тогда? — выдавил он наконец.

— Погляди.

— Это нос?

— Дольф, у моего отца тоже такой нос. Смотри же глазами.

— Ямочка на подбородке?

— Такая есть у Арсена, школьного учителя.

— Нет, Альма, нет! Только не Арсен, прошу тебя.

Она уже стонала от смеха.

— Поди-ка, — сказала она и, обвив сильными, теплыми, полными руками его шею прошептала ему в ухо что-то невнятное, потом сказала: — Ты никогда этого не узнаешь, — и дунула ему в ухо со всей силы. Он вскрикнул.

Акушерка сказала:

— Что за глупые дети!

— Дурачок, — сказала Альма, — смотреть надо на пальчики на ногах. Пальчики у него твои, таких больше ни у кого нет.

Рене возвращается в комнату. Не могу сказать, думает Дольф, что я рад его возвращению. Я боюсь за него сильнее, чем когда он сбежал, тогда мне помогали, объединившись ради такого случая, жандармерия и полиция.

— Ты до сих пор не спросил, как поживает твой брат, Ноэль, — говорит Альма. — Во всяком случае, ты вернулся вовремя. Тебе трудно будет его узнать.

— Он работает, — включается в разговор Дольф. — У Байттебира. Грузчиком. Ему нравится работа. Много времени проводит на воздухе. Ему это полезно. Иногда работает в саду Его Преподобия. Или возит Его Преподобие, если тот устал и не хочет сам вести машину.

— Мы с отцом думаем, что он завел подружку. Никогда не догадаешься кого.

— Юлию Ромбойтс, — вступает Дольф. — Она заходит за ним, когда идет в кино или на танцы. Она научила его танцевать.

— Я и сама удивляюсь. Времени они зря не теряют, не успеем оглянуться — а она уж тяжела. Может, оно и к лучшему будет.

Альма презрительно фыркает. Не родилось еще девушки под стать ее сыновьям, страдальцу Ноэлю и эксцентричному Рене. Если бы королева Юлиана Нидерландская здесь, в нашей лавчонке, пала перед нами на колени, держа в унизанной кольцами руке чек на пять миллионов бельгийских франков[8], и попросила Рене или Ноэля сочетаться браком с одной из ее принцесс, Альма, наморщив нос и надув губки, ответила бы: «Мне надо подумать, Ваше Величество. Не уверена, что ваше предложение нам подойдет».

Рене кашляет, проводит рукою по шарфику, нажимает пальцами на больное место. Потом спрашивает:

— Что это за машина, которую водит Ноэль?

— Наш Ноэль?

— Машина Его Преподобия.

— «ДАФ-55»? Та, которая автомат?

— По-видимому, — говорит Дольф.

Рене

Мама сильно сдала, думает Рене. Она сутулится, ей трудно держаться прямо. Она глотает с трудом.

И в четвертый раз спрашивает, рад ли я, что вернулся домой. Какая крошечная у нее лавчонка. Четыре шага в длину, три в ширину.

Они пьют столовое пиво[9].

Табак, который выращивает отец, крепче того, который я часто вспоминал под черным небом Бамако[10].

Мама захотела сделать мне компресс на шею. Я отказался. Она смотрит на меня обиженно. Четыре минуты смотрела, я засек по часам.

Угощает меня гороховыми стручками.

— Попробуй. Небось в армии вас не кормили свежим горохом в стручках, а? Только из банок, да? Свежего не давали.

Стручки свежие, молодые, водянистые.

Здешняя ночь холодная, темно-серая. Еще одна ночь из оставшихся мне двадцати. Или тридцати. Еще тридцать раз встретить рассвет.

Звоночек на двери лавки.

— Быстро уходи, — мама шепчет.

Я замешкался, и она потащила меня за собой, схватив за рукав, усадила на кухне.

Собака, которая кашляет, лает, замолкает, царапает прилавок и дверь в кухню.

— Ко мне, Жорж, ко мне, я сказал. — Голос я узнал, Фелисьен, собственной персоной. Стоит против двери. Я притаился за дверью.

— Привет, Фелисьен, — говорит отец и подобострастно смеется. Отец готов стелиться перед всяким. Так и не научился вести себя по-другому. — Привет, Фелисьен, как дела?

— Идут понемногу, — отвечает этот подлец. Его резиновые сапоги скрипят.

— Ну, Фелисьен, чем тебя порадовать? — Мама; проснулась наконец.

— Альма, детка дай-ка мне пол-литра геневера из Балегема[11]. Тот, что делают французы, вреден моему желудку. Ты же знаешь, какие чувствительные желудки у всей нашей семьи. Чуть-чуть переложили специй в еду или небольшая перебранка — и готово, мой желудок взывает о помощи. А в воскресенье у меня будут гости, человек десять, годовщина смерти нашей матушки.

— Как же тебе пол-литра-то на всех хватит?

— Если они хоть чуть-чуть понимают в жизни, Дольф, то выпивку принесут с собой. Жорж! Ко мне! Ко мне, я сказал!

Жорж, белый терьер, толкает неплотно прикрытую дверь. Гавкает. Вбегает в кухню, видит меня, скорчившегося в углу. Жорж рычит. Под прикрытием двери я хватаю его за ошейник, подтаскиваю поближе, левой рукой зажимаю пасть. Он скулит. Продолжая зажимать пасть, я поворачиваю его голову, подношу к своему лицу. И дую ему в нос. Он скулит, как охрипший ребенок, дрожит; мокрый нос, мокрые зубы. Я отпускаю его, и он бросается к двери.

— Ко мне, Жорж, ко мне.

— Пока, Фелисьен, merci, спасибо, и до скорого, и merci.

— И вам хорошего дня.

Пот, как вода, течет по спине и между ног. Я возвращаюсь в комнату.

— Ты его прибил, что ли, пса? — спрашивает мама.

— Этот пес давным-давно не в себе, — говорит отец.

Мама закладывает руки за голову. Потом наклоняется, пока ее лицо не касается коленей. Она работала медсестрой, а ее волейбольная команда когда-то победила в чемпионате Юго-Западной Фландрии, я забыл, когда и в какой категории.

Когда она заканчивает свои упражнения, отец подает ей стакан светлого эля. Для подкрепления. Я умру, а их жизнь ничуть не изменится.

8

100 бельгийских франков в 1960-е годы примерно соответствовали 2 долларам, а доллар тогда был дорогой, американцы любили ездить в Европу.

9

Дешевое пиво для бедных с пониженным содержанием алкоголя.

10

Столица Мали.

11

Бельгийская деревня, где с XII столетия производится одноименный сорт геневера.