Каменные клены

в третий раз хозяйка сказалась больной, и свой ассам в глиняном чайнике я получил из рук ее угрюмой служанки, в четвертый она была разъяренной бабушкой и отчитывала внука в тесноватой подсобке, за ширмой из фальшивого тростника, в пятый она говорила о том, каким волшебным человеком был покойный уолдо сонли, и губы ее при этом так пылали, что хотелось брызнуть на них водой и услышать шипение раскаленного докрасна железа

в шестой раз она пыталась разглядывать мою ладонь, в седьмой и восьмой я тайком записывал ее речи на салфетке, чтобы не забыть, сегодня был девятый раз и я, наверное, пришел слишком рано

красная дверь была заперта

я постоял на высоком крыльце, чувствуя, как северный ветер толкает меня в спину, посмотрел на корабельный колокольчик, качавшийся на резном столбе, протянул к нему руку с распухшими костяшками, отбитыми в кровь о ворота каменных кленов, погладил начищенную до блеска медную юбку, подергал за язычок и пошел вниз по ступенькам, потом по пустынному пляжу, похрустывая плавником и галькой, в сторону нового порта, а потом — вдоль долгой цементной, размалеванной акрилом стены в сторону причала, где швартуется воскресный полуденный норфолк

вишгард хотел, чтобы я уехал и я уехал

не все ли равно?

сегодня мне в первый раз не открыли красную дверь, и я сразу же сбился с пути

теперь я похож на ту атомную обезьяну, которую учили нажимать на кнопку в секретном бункере, изведя на нее тонну сладостей, и вот, война окончилась, на свете никого не осталось, обезьяна выходит из клетки, долго бредет пустыми коридорами, находит пульт, привычно жмет на кнопку, а кнопка не нажимается — в бункере нет электричества

ну — и что теперь? чтение себя самого, жалкое, как совокупление слепых в крапиве?

что ж, кто-то другой вряд ли сыграет в мои городки, как говорил один понимающий парень, переезжая из города в город а я что говорю, зависая между двумя крепостями — ирландской и валлийской?

нет так нет, саша сонли, говорю я, живи свою жизнь, что с того, что твой травник прочтет только скучный инструктор по вождению, а ведь это книга, способная стать удивлением, — не все ли равно? что с того, что мой дневник прочтут только берлингтонские книжные жучки в библиотеке бротигана, где хранятся отвергнутые рукописи, — не все ли равно?

талант медленно убивает тебя, пока ты пишешь, и быстро добивает, если ты останавливаешься

нет уж, сказал доктор майер, это вы бросьте, между невинным поступком и нечаянным такая же разница, как между вином и чаем, вот так-то, лу

вот оно — я хожу к герхардту майеру из-за его карамельного акцента и любви к забытым словам, майеров старательный английский щекочет мне мембрану, и я смеюсь

я полюбил его в две тысячи четвертом году, когда он произнес прямо душно среди этих прямодушных людей! сам к себе прислушался, протянул руку за ручкой и записал на каком-то обрывке — уверен, у него таких обрывков целый ящик, у герхардта майера ничего не пропадает

сегодня утром я лежал на его кушетке лицом вниз, будто орест на полу дельфийского храма, и слушал бормотание ни о чем, вернее — о пыльной sophrosyne и скучной meden agan [144]

с тех пор, как я вернулся из бэксфорда и сказал ему, что вина моего отца представляется мне всего лишь неприятным сгущением обстоятельств, и теперь я мучаюсь моей виной перед отцом, майер совершенно съехал с катушек и несет благословенную пифийскую чепуху

какой там еще sophrosyne, другое дело — травник, сказал я ему, ведь саша ждала, что я это сделаю, что положу все на место, просто ждала, с этой своей вежливой улыбкой — спокойная, как кошка на приеме у королевы, и когда я не вернул, она пошла к сондерсу, потому что я должен был вернуть, а раз нет — значит, я не брал

она его за муки полюбила, а он ее — за состраданье к ним, сказал доктор майер, вернее, пропел фальцетом, будто бедный шен в пекинской опере, [145] я даже вздрогнул от восторга, вот оно, юнговское: твоя философия сродни твоему темпераменту, это меня очаровывает

будь я красивой белокожей австрийкой — непременно сделал бы доктору непристойное предложение

сами вы бросьте, доктор майер, саша — не ведьма, в фольклорном смысле этого слова, но сила ее притяжения такова, что она притягивает зло, абсорбирует его, становится им и, сама того не сознавая, разносит его, как семена репейника, приставшие к подолу садового фартука

почему так рано умерли мистер и миссис сонли? от какого такого страха сбежала в индию хедда? чего испугался очарованный смотритель дрессер — белых ягод с черными семечками? луны на ущербе? vagina dentata?

что еще она сделала со сводной сестрой, кроме того, что растлила ее и оставила жить растерянной шлюшкой? не стану ее судить — будь они и настоящими сестрами, инцест есть не зло, а бедствие, ведь сгусток любовной энергии, необходимый для преодоления латунных табу, должен быть не меньше замбезийского самородка

то, что произошло между сестрами, так же бессмысленно и неподсудно, как засуха в верховьях ганга, такое редко происходит из-за томления плоти, самородок стоял у саши в подреберьи, не давал дышать, но ведь было же что-то еще? непременно было что-то еще

да хоть бы и было, говорит герхардт майер, но вам-то, пациент, какое до этого дело?

Дневник Саши Сонли. 2008

Двадцать восьмое июля. По валлийским законам времен Хоуэла Доброго за бесчестье полагалось отдать сотню коров и полоску серебра, жаль, что я не королевской крови, могла бы потребовать с жениха своего целое стадо и достойную закладку для травника.

— Дикий китайский лимон, вот ты кто, — сказал мне Брана, ни разу не бывавший в Китае. — У меня от тебя оскомина.

И правда, есть такой, poncirus trifoliata, я посмотрела в справочнике: дикий лимон нарочно становится горьким как желчь — для того, чтобы стать несъедобным и уцелеть.

Он сказал мне это в дверях, когда я уходила из его дома, не побывав в его спальне, но познав вкус его соков, терпких, как померанцевая цедра в порошках Авиценны. Он сказал мне это, когда я швырнула ему в лицо фотографию моей сестры, украденную им из моего дома, — не швырять же в него гневную лютерову чернильницу, [147] вот я и швырнула то, что под руку попалось.

А что мне оставалось делать, ведь я теперь не кричу и не плачу — только пишу карандашом в блокноте. Что мне вообще остается делать?

Я хотела бы чувствовать себя богом из машины, спускающимся с театрального потолка под торжествующими взглядами хористов, любимцем Еврипида, разрешающим все споры, насыщающим голодных, разъясняющим будущее. А чувствую себя стареющей Гестией, [148] оставившей девственность на немытом кухонном столе, а значит — потерявшей бессмертие, ведь боги у греков становились уязвимыми, как только начинали поступать как люди. Меж тем, герои воскресали, даже если были изжарены и съедены.

Дикий китайский лимон, вот ты кто. Сондерс сказал это, когда принес на кухню фотографию Младшей со следами канцелярских кнопок и положил мне на грудь. Забирай, сказал он, не думал, что ты поднимешь такой шум из-за голозадой картинки, снятой паршивым фотографом.

Он посмел сказать мне такое, маленький жилистый англичанин, бережливый беллерофонт, [149] поразивший впопыхах ограбленную химеру. Ничего, скоро он упадет на землю, стоит только ему увидеть, во что превратилась его прежняя лошадка, разродившаяся жеребенком на слабых ногах.

144

Sophrosyne — «умеренность» (древнегреч.), meden agan — «ничего слишком» (древнегреч.).

145

…бедный шен в пекинской опере — в пекинской опере традиционно четыре амплуа: шен (мужская роль), дань (женская), чоу (клоун) и цзин (сильные, грубые или опасные персонажи).

146

Thou wretched, rash, intruding fool, farewell — слова Гамлета, обращенные к Полонию в третьем акте трагедии «Гамлет»: «Ты, жалкий, суетливый шут, прощай. // Тебя я высшим счел: возьми свой жребий!» (Пер. А. Кронеберг).

147

…не швырять же в него гневную лютерову чернильницу — Мартина Лютера периодически искушал дьявол. Известно предание о чернильнице, брошенной Лютером в нечистого во время одного из таких искушений.

148

Гестия — древнегреческая богиня домашнего очага, старшая дочь Кроноса и Реи. Целомудренная безбрачная Гестия пребывает в полном покое на Олимпе, символизируя незыблемый космос.

149

Беллерофонт — в греческой мифологии один из главных героев старшего поколения, сын коринфского царя Главка. Подобно Гераклу, он поневоле совершает разные подвиги, в частности, в горах Ликии он убивает огнедышащую химеру, соединяющую в себе черты льва, козы и змеи.