Каменные клены

Вчера мне пришлось разобрать сумки Младшей, потому что я искала девочкино белье и книжки, которые Фенья потребовала читать ей вслух. Мне пришлось раздеть сестру и дважды поменять ей рубашку, мало того, я надела на нее памперсы, за которыми съездила на велосипеде в дальнюю аптеку — уж больно не хотелось видеть недоуменное лицо молодого Эрсли.

Я раздела и одела ее в темноте, при свете карманного фонарика — не потому что боялась разбудить, а потому что опасалась, что кто-то из сада увидит свет в запертом номере и станет задавать вопросы.

Нет, вру — не поэтому. Я не хочу видеть ее нынешнее тело, вот почему. Пусть оно остается таким, каким было нарисовано в травнике, а травник пусть катится ко всем чертям.

Я столько раз видела Луэллина в кухне, на крыльце, в саду и — никогда за воротами «Кленов», может быть, он мне мерещится? Может быть, он — брауни, приходящий лакать молоко на веранде?

Прю говорит, что он бывает в пабе у Лейфа — жаль, что мне туда нельзя. Я хотела бы увидеть, как он пьет пиво и вытирает губы, я могла бы вымыть ему голову дождевой водой, а потом посадить посреди комнаты на стул и подстричь. Я хотела бы заснуть с ним на одной церковной скамье.

Мама с папой именно так и познакомились — они заснули рядом, спина к спине, под высоким церковным сводом во время снежного бурана в Босслейне.

Паромное сообщение в тот день остановили из-за сильного волнения на море, и группа честерских студентов застряла в порту после окончания экскурсии. Они слонялись по территории порта, слушая, как местное радио говорит о вырванных с корнем деревьях, летающей черепице и домах, оставшихся без электричества.

Через два часа ветер усилился и радио сообщило о затонувшем у самого берега рыболовном судне, а когда стемнело и повалил тяжелый липкий снег, пассажиров позвали в часовню выпить горячего кофе, да там и оставили, потому что ветер усилился и стал швыряться снегом в церковные окна.

Видно было, что в тех краях это случается часто, сказала мама, потому что тускло-зеленые оконные квадратики кое-где были заменены на прозрачное стекло. Спинка скамьи, на которой мама устроилась, была покрыта мелкой резьбой со сценами охоты — наверное, их привезли сюда из какого-нибудь замка. На кованые решетчатые воротца кто-то повесил рюкзак, мозаичный пол мгновенно покрылся слякотью и бумажками — в часовню набилось уже человек шестьдесят, не меньше.

— Эта часовня обыкновенная, — сказал какой-то длинноволосый парень, отделенный от мамы ореховой спинкой, мама видела только его волосы, свесившиеся до пола, и ступни в шерстяных носках, — вот утром мы видели настоящую! Ее построили первые христиане, тысячу триста лет назад. Там внутри ничего нет — только земляной пол, простое круглое окошко под самой крышей и столб света, в котором крутятся пылинки.

— Может быть, этого достаточно, — сказала мама, ерзая на жесткой скамье, — чтобы понимать Бога и Его волю. Послушайте, можно, я подложу вашу куртку себе под голову?

Я спросила маму, как это вышло, что она помнит каждое слово, и она сказала: тогда я все записывала, потому что мне некому было рассказать. На следующий день, когда нас отправили домой на утреннем пароме, я пошла в кафе на второй палубе и записала наш ночной разговор, а потом имя того парня несколько раз: УолдоСонлиУолдоСонлиУолдо.

В полночь он сказал маме, что Босслейн — порт, притягивающий катастрофы: в прошлом году тут разбился самолет компании «Аэр Лингус» и погибли все, кто был на борту. Они упали в пролив Святого Георга, ровно в полдень, безо всяких видимых причин. Но теперь Босслейн оправдан, сказал Уолдо, потому что в нем случился снежный буран двадцать девятого января шестьдесят девятого года и запер нас здесь на целую ночь.

Разве можно сравнивать гибель многих людей и случайное знакомство двоих, написала мама в своем дневнике, какой-то он дикий, этот гламорганский студент — может, из него и выйдет хороший инженер, но знакомство с ним поддерживать не стоит.

Этот мамин дневник сохранился в жалком виде — четыре страницы и сиреневая обложка в рубчик. Я нашла его в коробке с книгами, привезенными из Честера, их так толком и не распаковали, потому что в родительской спальне поместился только один шкаф, а у меня вообще не было спальни — такие вот были тесные времена.

Одну страничку я вырвала и приклеила к задней стенке ящика со старыми счетами и квитанциями — туда годами никто не заглядывает. В то время мне приходилось спать в гостиной, а уроки делать в чулане, очень неудобно, так что я завела множество тайников по всему дому: несколько важных открыток лежали под пляжными матрасами в кладовой, а пуговица Синтии — в гостиной под дубовой паркетной досочкой.

Сентябрь, 1967.

Фарнхэм

Хорошо было женам героев и богов — список их увлечений появлялся в мифологическом словаре и не нужно было делать вид, что чего-то не знаешь — никакого вранья и недосказанности!

Почему я не живу в крито-микенскую эпоху?

Один античный царь, над жертвенной лошадью подписавшийся воевать с Троей, обещал прислать пятьдесят боевых кораблей, когда понадобится, а прислал — один большой и сорок девять крошечных терракотовых, зато в полной выкладке. И его никто не осудил за предательство. Вот какую силу имело слово.

А мое слово никакой силы не имеет. Вчера в коридор дормитория намело снега через щели в стенах, и я пошла к управляющему. Сказала, что в спальнях холодно и нам пришлось расстелить свои матрасы у электрической печки и готовиться к занятиям, как…

…Если все это не удовлетворит божество, произнеси следующее: Отец Марс, если тебе мало этой молочной жертвы — вот тебе и другая в искупление.

Снегопад в Уэльсе пахнет фиалками, а дождь — болотной тиной и водорослями.

Поэтому снегопад бывает редко, а дождя сколько угодно, вот и сегодня дождь, а я вышла в новых туфлях. Надо было вернуться, но меня так трясло, что я могла идти только вперед, не сворачивая.

Терпеть не могу ходить в Верхний город через лес, но на мосту сегодня застряли грузовики с какой-то каменной трухой — новый причал требует жертв каждое утро, то самку белого борова, то вина от неподрезанной лозы.

Дойдя до коттеджа Брана на Чеффинч-стрит, я постучала в окно, потому что увидела его стоящим в освещенной кухне с пакетом орехов в руках. Дергать дверной колокольчик мне не хотелось, у Сондерса внизу — комната мальчиков, и они рано ложатся спать. Он подошел к окну, удивленно поднял брови и быстро открыл мне дверь. Улыбающийся, с полным ртом орехов, вечно голодный Сондерс, похититель травника.

— Какие люди! — сказал он. — Вот это да, Аликс Сонли явилась, наверное, снег пойдет. Я как раз пришел с тренировки — а дома шаром покати. Надеюсь, ты прихватила пару сэндвичей?

Я сбросила мокрые туфли, прошла в кухню, села за стол, вынула карандаш и блокнот и попыталась успокоиться и дышать ровнее.

— Отдай, что взял без спросу, — написала я.

Брана сказал, что не понимает, но улыбаться перестал. Он взял мокрую тряпку из раковины и стал медленно протирать стол, обходя то место, где лежал мой блокнот.

— Отдай, что взял в «Кленах», — написала я, заметив, что почерк стал округляться, так всегда бывает, когда меня забирает как следует. — Отдай, я знаю, что это ты.

— Я думал, тебе уже не нужно, — сказал Сондерс, — я думал, что ты выбросила за ненадобностью.

— Отдай, — написала я.

— А что мне за это будет? — спросил Сондерс, он говорил шепотом, смешно вытягивая свои будто перышком подрисованные губы. Когда-то эти губы трогала моя сестра, наверняка трогала, у нее была такая манера.

130

Стены белые. Запах известки. Было все, ничего не сбылось… — строфа из стиховорения Бахыта Кенжеева.