Каменные клены

они жених и невеста

мне уже года двадцать два было, когда сондерс младшую к рукам прибрал, сказала прю, приближая ко мне свое наспех нарумяненное лицо, она вместо школы к нему в лодочный сарай бегала, бывало, встречу ее в городе — глаза дикие, губы распухшие, ногами в пыли загребает, что и говорить, стыдоба

а уж когда он уехал, у них с сестрой просто война началась, знаете, такая, подспудная, сначала мелкие подлости, потом — покрупнее, как в том старинном стишке:

ну, что вы смеетесь? им не до смеха было, только перья летели, ну вот, к примеру: однажды аликс на младшую как следует разозлилась — из-за ирландского торговца — так она взяла и разбила стекло в столовой — кулаком! — отправила эдну к стекольщику, а сама поднялась к ирландцу в комнату с окровавленной рукой наперевес, и сказала ему, что, мол, сестра несовершеннолетняя и что она намерена посадить его в тюрьму не позднее сегодняшнего вечера, а может, и прямо сейчас!

торговец, разумеется, исчез, не оставив даже записки, аликс же села в саду поджидать сестру, когда та вернулась со стекольщиком и стеклом, на кухонном столе лежали деньги: оплаченный счет за комнату и три потертые фунтовые бумажки сверху — дескать, по фунту эдне александрине за каждую ночь

это уж она сама подложила, не сомневайтесь

…это я им собаку принесла, инспектор, гордо сказала прю, с виду здоровая собака, толстая такая! собаку они взяли, а дверь у меня перед носом закрыли, только я не обижаюсь, аликс мне потом печенье прислала, а в коробке записка; назвала ку-ши. спасибо, прю! печенье у них от кэдберри, хорошее, она на постояльцах не экономит, и мать ее была такая, не гляди, что иностранка

а вы, инспектор, небось, думаете, я аликс завидую, что она замуж за сондерса выходит? да я бы на него и не взглянула, на сондерса этого, у него уши, как яичные скорлупки, и — мало того, что рот девичий, так он его еще ладонью прикрывает, когда смеется!

скажите, гвенивер, почему меня здесь принимают за полицейского? спросил я, когда прю отправилась домой, сложив недоеденные цукаты в салфетку,

потому что здесь не принято задавать вопросы, ходить в светлом плаще и воображать о себе бог знает что, гвенивер развела руками и подула себе на ладони — сначала на правую, потом на левую, понятия не имею, что это значит, еще здесь не принято шевелить губами, выпивая в одиночестве, добавила она, в книгах так всегда выглядит инспектор или, на худой конец, столичный констебль

или — хитроумный убийца, верно, гвенивер?

есть три вещи, которых я не терплю: треск раздираемого пенопласта, пенку на школьном какао и езду в никуда — последнее мне приходится делать по нескольку часов в день, облачившись в униформу цвета начисто отстиранного индиго и крутя ненастоящий руль перед лондонской картой на экране

есть две вещи, которые внушают мне спокойствие: белый фаянс на белой скатерти и момент отлива, когда песчаная коса медленно соединяется с отмелью — как будто всплывает большая желтая рыба с бугристой спиной, увешанной оборванными рыбацкими сетями

насмотревшись на отлив с веранды трилистника, я вернулся в гостиницу, надеясь незаметно забрать свои вещи, но наткнулся на сашу, накрывающую стол в гостиной: пять часов, солнце дробится в стеклах, безмятежная картинка в духе альма-тадемы — садись, лу, подпирай голову руками, следи за быстрыми пальцами, за солнечной шелухой на льняной скатерти но куда там, могильная тетрадка прожигала мне карман плаща, я даже глаз на сашу поднять не смог: насильник над ближним и его достоянием, [101] вот кем я буду с нынешнего утра, комнатный воришка из седьмого круга, да и раньше был не лучше — незадачливый убийца из круга второго, и сейчас она это почувствует, прочтет по моим губам и покажет мне на дверь

садитесь, лу, написала саша на исчерканном листке, где до этого отдавала распоряжения горничной, джем еще теплый, эвертон сварила его после полудня, почему у вас такой беспокойный вид?

в прошлый раз я видел здесь красивую женщину, сказал я осторожно, будто шулер, выкладывающий карты на сукно, она чем-то похожа на вас, но повыше ростом, я видел ее в той комнате, что больше всех пострадала от пожара

красный грифель замер над листком, саша подняла глаза и наморщила лоб

садясь за стол, я подумал, что на ощупь такой лоб должен быть прохладным, будто бок молочного кувшина, не морщи лоб! говорил мой отец моей матери, а она и не морщила, морщины уже были частью ее лица, и она виновато улыбалась

вам померещилось! карандаш снова полетел по бумаге, я думаю, что ваше время здесь истекло, инспектор

сколько можно повторять вам, что я не инспектор, бесстрастно сказал я и протянул ей чашку, стараясь, чтобы рука не дрожала, так вот, эта женщина была босиком, в полосатом платье, я пытался с ней заговорить, но она не пожелала иметь со мной дела

саша встала и налила мне кофе, похоже, я слишком устаю, продолжила она, перевернув свой листочек, знаете, как это — целыми днями носишься по дому, стягивая края, закрепляя узелки, от этого ужасно грубеешь — и глупеешь тоже, не сердитесь на меня

я даже насторожился — не слишком ли подробная и дружелюбная фраза?

ее деловитое отчаяние напомнило мне предсмертные слова сократа: критон, мы должны асклепию петуха! так отдайте же непрелшто, не забудьте

Третье письмо Эдны александрины Сонли. 2006

… Сондерс Брана никогда не спрашивал меня о том, что было раньше. Правда, когда мы в первый раз оказались в постели, он как будто удивился — сказал, что в моем возрасте девчонки бывают неловкими и слишком серьезными.

— А я какая? — спросила я.

— Податливая, как ванильная булочка, — сказал он и засмеялся своим газированным смехом, от его смеха у меня всегда будто пузырьки в горле.

На самом деле, это была не постель никакая, а заднее сиденье машины, а потом еще раз, у него на кухне, пока мать смотрела телевизор, и еще два раза в гостиничной прачечной, в «Хизер-Хилле», прямо в контейнере с грязным бельем. Над контейнером была жестяная труба, через которую горничные сбрасывали белье в подвал, и на нас несколько раз упали чьи-то влажные простыни и полотенца.

Мы смеялись и грызли украденные из буфета яблоки, а потом Сондерса позвали наверх, он тогда подрабатывал в рум-сервисе, а я лежала в груде несвежего белья и думала, что года через два он, пожалуй, станет администратором, как тот парень на первом этаже, что целыми днями тайком играет в компьютерные игры за высокой стойкой вишневого дерева.

Но он уехал на острова, я решила покончить с собой, а ты сделала свое обычное лицо, означающее — ну вот, я же говорила.

Да, ты говорила. Ты говорила мне, что Сондерс слишком прост, а теперь собираешься за него замуж, ты говорила, что Хедда никудышная мать, а сама прятала от меня ее письма, засовывала их в грязную стружку.

Еще ты говорила, что Дрессер польстился на «Клены», и это тоже вранье!

Половина дома заложена, а вторая вот-вот рассыплется в прах, этой гостиницей не приманишь и пожилого голодного жиголо! К тому же Джо Бергер, агент по недвижимости, сказал мне: в бумагах такая путаница с правами и закладными, что проще продать священную корову индийскому мяснику.

Хотя я точно знаю, Аликс, что стоит тебе захотеть, как все волшебным образом уладится, бумаги вспорхнут над столом адвоката и улягутся в нужном порядке — но ведь ты не захочешь. Ты просто помешалась на этих ободранных стенах!

101

…насильник над ближним и его достоянием — согласно Данте в седьмом круге ада томятся насильники, и в том числе насильники над ближними и их достоянием, т. е. тираны и разбойники. В качестве наказания им предписано кипеть в кровавой реке.