Ведьма

В церкви их учат, что необходимо остерегаться духов, что даже те, которых они считают невинными, которые скользят подобно легкому ветерку, могут быть демонами. Они, разумеется, не верят. Рост маленького духа подсказывает им мысль о его невинности. С тех пор как он явился, все спорится. Муж дорожит им, быть может, еще больше, чем жена.

Он видит: проказник-домовой приносит дому счастье.

Из этой картины я устранил темные черты времени, которые жестоко омрачали бы ее.

И имею в особенности в виду неуверенность крестьянской семьи в своей судьбе, обычный страх перед произволом и притеснениями, которые в любой момент могли пасть на них с высоты, где стоял замок. В феодальном режиме налицо были как раз те две черты, которые способны жизнь превратить в ад: с одной стороны, крайняя неподвижность: человек был пригвожден к земле, а эмиграция была делом невозможным, а с другой стороны, значительная неуверенность в своем положении.

Историки-оптимисты, так много толкующие о точно определенных обязательствах, о хартиях, о купленных свободах, забывают, что во всем этом было очень мало гарантии. Столько-то нужно заплатить сеньору, который, однако, властен взять и все остальное. Это называется правом захвата. Работай, работай, простофиля. А тем временем страшная банда из замка может напасть на твой дом, может унести все, что захочется сеньору на услуженье.

Взгляните на этого труженика. Как сумрачно шествует он по своей борозде, склонив голову. И он всегда такой, полон забот, и сердце его объято тревогой, как у человека, ожидающего плохие известия. Замыслил ли он дурное дело? Нисколько. Но две мысли неотвязно сверлят его мозг, два острия по очереди вонзаются в него: «В каком состоянии найду я сегодня вечером свой дом?» и «О, если бы в земле нашел я клад! Если бы добрый дух дал мне возможность выкупиться».

Рассказывают, что при таком призыве из земли порой выходил (как этрусский гений однажды вышел из-под сошника в виде ребенка) карлик, вставал на борозде и говорил: «Чего ты хочешь от меня?» Изумленный бедняк уже забыл, однако, о своих желаньях. Он бледнел, крестился, а тот исчезал. Жалел ли труженик потом об этом? Быть может, обговорил себе: «Дурак! Ты навсегда останешься бедняком». Очень возможно. И все же я думаю, что невыразимый ужас удерживал его от крайнего шага. Мне не верится, чтобы – как утверждают монахи, писавшие о ведьмах и колдунах,– договор с Сатаной был легкомысленным, безрассудным поступком какого-нибудь влюбленного или скряги.

Если обратиться к здравому смыслу, к человеческой природе, то, напротив, легко поймешь, что такой шаг был крайностью, был вызван беспредельным отчаяньем, страшным гнетом обиды и нужды.

Говорят: «Подобное ужасное положение вещей изменилось к лучшему в эпоху Людовика Святого, запретившего частные войны между феодалами». Я держусь противоположного мнения. В тот восьмидесяти или столетний период, который лежит между этим запрещением и войнами с Англией (1240—1340), сеньоры, лишенные обычного развлечения – грабить и поджигать владения соседа-феодала, обращались особенно жестоко со своими вассалами. Мир между сеньорами превратился в войну против крестьян.

Дневник Эда Риго изображает церковных сеньоров, монахов-феодалов самыми отвратительными красками. Это отталкивающая картина разнузданного варварского разврата. Феодалы-монахи с особой охотой вторгались в женские монастыри. Суровый Риго, исповедник святого короля, архиепископ Руанский сам, лично ревизует положение дел в Нормандии. Каждый вечер он в каком-нибудь монастыре. Везде он видит: монахи ведут пышный образ жизни феодалов, вооруженных, пьяных, дерущихся, ярых охотников, топчущих пажити и нивы. И всегда рядом монашенки, живущие с ними в беспорядочном половом смешении, всегда беременные от них.

Такова церковь.

Каковы же должны были быть светские сеньоры? Какова должна была быть жизнь внутри этих мрачных замков, на которые снизу смотрели с таким ужасом? Кое-что на этот счет нам говорят сказки, имеющие историческую достоверность, о Синей Бороде и Гризельде. Любитель пыток, так обращавшийся с женой, чем мог он быть для вассалов и крепостных? Ответ на этот вопрос дает тот единственный барон, которого привлекли к ответственности – так поздно, в XV в.,– Жиль де Ре, похититель детей.

Рыцарь Бычья Голова у Вальтера Скотта, феодалы, герои мелодрамы и романов, бледнеют перед подобными страшными явлениями действительности. Храмовник в «Айвенго» точно так же очень бледный и искусственный тип. Автор не осмелился коснуться той грязной действительности, которая царила среди безбрачных тамплиеров и в феодальном замке.

В замке было мало женщин. Они считались лишними ртами. Рыцарские романы дают картину, противоположную действительности. Известно, что литература часто изображает жизнь наизнанку (пример: приторные эклоги в духе Флориана в эпоху террора).

Комнаты замков – насколько они теперь доступны наблюдению – говорят больше, чем книги. Вооруженный люд, пажи, слуги, на ночь запиравшиеся под низкими сводами, днем находившиеся на амбразурах и узких террасах, изнывавшие от скуки, жили полной жизнью только во время совершаемых внизу набегов, не войны против соседних владетелей, а охоты на человека, то есть во время бесчисленных притеснений и оскорблений, которые они чинили над семьями крепостных. Сеньор прекрасно понимал, что такая толпа мужчин без женщин будет послушна в том лишь случае, если ей иногда давать волю. Средние века буквально на деле осуществляли один из догматов церкви – отталкивающую идею ада, где Бог пользуется более грешными душами для того, чтобы пытать менее виновных, отданных в их власть, как игрушки.

И человеку должно было казаться, что Бога нет. Каждый набег доказывал, что наступило царство Сатаны, внушал мысль, что отныне к нему надо обращаться.

А те (из замка) смеются себе, шутят: «Крепостные слишком безобразны». Не о красоте, впрочем, и помышляли. Наслаждение заключалось в наносимых оскорблениях, в том, что били и заставляли плакать. Ведь еще в XVII в. дамы умирали со смеху, выслушивая рассказы герцога Лотарингского о том, как его люди пытали и истязали в мирных деревнях всех женщин, даже старух. Не трудно понять, что оскорблениям подвергались преимущественно состоятельные, относительно лучше поставленные семьи крепостных-мэров, уже в XII в. стоявших во главе деревни.

Дворянство ненавидело их, издевалось над ними, разоряло их. Им не хотели прощать зарождавшегося в них чувства нравственного достоинства. Их женам и дочерям не прощали, что они честны и умны. За ними не признавали права быть уважаемыми. Их честь была не их собственностью. «Крепостные телом» – эти жестокие слова то и дело бросали им в лицо.

Грядущим поколениям покажется невероятным, что христианские народы сделали то, чего никогда не сделали бы античные рабовладельцы, что они провозгласили правом самое кровавое оскорбление, какое только может ранить человека.

Церковный и светский сановник одинаково обладают этим правом. В одном приходе около Бурже кюре-сеньор открыто настаивал на праве первой ночи, хотя, впрочем, на практике охотно продавал за деньги мужу девственность жены. Было высказано мнение, что это унизительное право было только формальным, а не реальным. Однако назначенный во многих странах выкуп значительно превосходил средства большинства крестьян. Так, в Шотландии для этого требовалось несколько коров. Кто мог заплатить такой выкуп? Молодая женщина была таким образом всецело во власти феодала. Впрочем, беарнцы утверждают, что право первой ночи осуществлялось натурой: «Старший сын крестьянина считается сыном сеньора, так как последний может быть его отцом».