Ведьма

« Мессир, я – твоя раба. Я была неблагодарна, это правда. Ты осыпал меня милостями. Я принадлежу тебе, о мой господин, мой бог. Других богов мне не надо. Сладки даруемые тобою наслаждения. Служить тебе – счастье».

Она становится на четвереньки и воздает ему почести. Сначала она выражает ему свое благоговение в формах, принятых служителями храма, символически изображающих полное отречение от своей воли. Как властный дух, ее господин, князь мира, князь ветров, в свою очередь осеняет ее. Она сразу приобщается трех таинств, но наоборот: таинства крещения, священства и брака.

В этой новой церкви, представляющей изнанку настоящей, все должно делаться наоборот. Покорная, терпеливая, подвергается она жестокому посвящению.

Одно слово поддерживает ее – месть.

Адский огонь не только не истощил, не расслабил ее: напротив, она поднимается страшная, со сверкающими глазами. Луна, на мгновение стыдливо спрятавшаяся за тучи, пугается, снова увидев ее. Страшно вздутая адскими парами, огнем, бешенством и (черта новая) каким-то трудно определимым желаньем, она на мгновение сделалась огромной благодаря этой крайней полноте, и вместе с тем страшно красивой.

Она озирается кругом.

Природа точно изменилась. Деревья заговорили и рассказывают о минувших делах. Трава превратилась в лекарственные средства. Растения, которые она вчера еще мяла как простое сено, стали живыми существами и беседуют с ней о врачебном искусстве.

На другое утро она проснулась в полной безопасности, вдали от своих врагов. Ее искали, но нашли только несколько всюду рассеянных кусков ее рокового зеленого платья. Может быть, она в отчаянии бросилась в бурный поток? Может быть, дьявол взял ее живой? Никто не знал, что случилось с ней. Одно было вне сомнения: она была осуждена. Для дамы было большим утешением, что ее не нашли.

А если бы ее нашли, ее едва ли узнали бы: так изменилась она. Только глаза сохранили если не прежний блеск, то какое-то странное, беспокоящее сияние. Она сама боялась нагонять страх. И потому, хотя она и не опускала своих глаз, она косилась, благодаря чему она не производила страшного впечатления. Она как-то сразу стала смуглой, словно прошла сквозь пламя. Те, кто внимательно к ней присматривался, находили, впрочем, что пламя скорее горит в ней самой, что она носит в себе нечистый источник огня. Пылающая стрела, которой Сатана пронзил ее, осталась в ней и словно сквозь лампаду зловещей окраски бросала дикий и вместе с тем опасно-привлекательный отсвет. Человек невольно отступал назад и все-таки оставался, с душой, объятой волнением.

Она стояла у входа в одну из тех пещер троглодитов, существующих в большом количестве в некоторых гористых местностях центра и запада Франции. То было на диких тогда еще границах между страной Мерлина и страной Мелузины. Безбрежные пустыни, в которых теряется глаз, еще теперь свидетельствуют о древних войнах и вечных опустошеньях, об ужасах, мешавших людям заселить страну.

Здесь дьявол был как у себя дома.

Большинство немногочисленных обитателей было его ревностными поклонниками. Как ни манили его терпкие кустарники Лотарингии, темные ельники Юрских гор, мерзкие пустоши Бургоса, все же он, по-видимому, отдавал предпочтение нашим западным границам. И не только потому, что здесь жили пастухи-визионеры, сходившиеся в дьявольском наваждении со своими козами, а и потому, что здесь царил более глубокий заговор между людьми и природой, более глубокое проникновение в тайны лекарств и ядов, в более таинственные соотношения, связь которых с ученым городом Толедо, с дьявольским университетом осталась тяжкой.

Наступала зима.

Холодный ветер оголил деревья и нагромоздил кругом сухие листья и сучья. Женщина нашла их у входа в свое жалкое прибежище. Пройдя лес и небольшой пустырь, она спускалась к нескольким деревенским хатам, ютившимся на берегу речки.

«Вот твое царство,– говорил ей внутренний голос.– Сегодня – нищая, завтра ты будешь царицей всей местности».

Сначала эти обещания не трогали ее.

Уединенное логовище без Бога, однообразный шум западного ветра, беспощадные воспоминания, воскресавшие в великом безмолвии, столько потерь и столько обид, неожиданное гнетущее вдовство, муж, предавший ее позору, – все подавляло ее. Игрушка в руках судьбы, она сравнивала себя с печальным растением пустыни, не имеющим корней, которое ветер заставляет гнуться во все стороны, рвет и беспощадно колотит – точно это серый угловатый коралл, части которого соединены лишь для того, чтобы его легче было разбить. Ребенок наступает ногой на растение. Народ, смеясь, восклицает: «То – невеста ветра».

Сравнивая себя с этим растением, женщина смеется над собой оскорбительным смехом.

А из глубины темной дыры слышит она чей-то голос: «Глупая и невежественная, ты не знаешь, что говоришь. Растение, которое гнется во все стороны, имеет полное право смотреть с презрением на остальные обычные сочные травы. Оно гнется, но, себе довлея, оно несет в себе все: и семя и цвет. Будь похожа на него. Будь сама своим корнем, и даже под напором вихря ты все еще будешь цвести цветом, как ими цветет порой прах могил и пепел вулканов».

«Сегодня я подарю тебе первый цветок Сатаны, дабы ты узнала мое первое имя, мою древнюю мощь: я был, я есмь – царь мертвых. О, как меня оклеветали. Один я (и уже одно это благодеяние заслуживало бы алтаря), один я заставляю мертвых покидать могилы.

Проникать в будущее, вызывать прошлое, возвращать назад быстро текущее время, присоединять к настоящему то, что было, и то, что будет, – все это находилось в средние века под запретом. Но тщетны всякие запреты.

Природа непобедима, и ничего не поделаешь с ней. Кто грешит так, становится человеком. Он не был бы им, если бы оставался прикованным к борозде и шел бы, опустив глаза, не отводя их от своих шагов, покорно вслед за своими быками. Нет, нет, мы будем глядеть все выше, все дальше, все глубже. Тяжелым трудом измеряем мы землю, но наша нога ступает по ней, и неустанно мы говорим ей: «Что скрываешь ты в своих недрах? Какие тайны? Какие мистерии? Зерно, которое мы тебе доверили, ты, правда, возвращаешь нам назад. Но ты не возвращаешь нам человеческие семена, наших дорогих мертвецов, которых мы тебе тоже доверили. Ужели наши друзья, наши любимцы не произрастут из твоих недр? О, если бы хоть на час, на мгновение они возвращались к нам».

«Скоро и мы вступим в ту неизвестную землю, куда они уже спустились. Но увидим ли мы их там? Будем ли мы с ними? Где они? Что делают они? Вероятно, мои мертвецы в крепком плену, если не подают мне никаких знаков. А что должен делать я, чтобы они услышали меня? Почему не приходит ко мне мой отец, у которого я был единственным сыном и который так любил меня? И с той, и другой стороны рабство, плен, взаимное непонимание. Мрачная ночь, не озаренная ни одним лучом».

В эпоху античной древности эта мысль была еще только печальной. В средние века она становится жестокой, горькой, расслабляющей, съедающей сердце. Словно нарочно хотели сплющить душу, сделать ее узкой на манер гроба. Раболепное погребение между четырьмя еловыми досками как нельзя более выражает эту мысль. Оно навевает волнующую мысль о человеке, который задыхается. Если тот, кого таким образом похоронили, и явится кому-нибудь во сне, то это уже не будет светлым воздушным видением с элевзинским ореолом вокруг головы. То будет раб, подвергшийся пытке, жалкая добыча когтистой адской кошки.

Что за гнусная, нечестивая мысль: мой отец, столь добрый и любезный, моя мать, всеми столь уважаемая, стали игрушкой этой кошки.

Вам смешно!

Тогда в продолжение тысячи лет не смеялись, а горько плакали. Да и теперь еще, когда пишешь о таком кощунстве, сердце наполняется горечью, а бумага и перо скрипят от негодования.