Страница 19 из 44
– Ну, а…
И склонив свое барское лицо к лицу своего верного холопа, Ехменьев начал ему что-то подробно объяснять.
– Боятся?
– Ох, как еще благодетель!..
– А кто особенно боится?
Хихикает опять ловчий, верный участник барских оргий.
– Да Варвара…
– Девка? Молодуха?
– Молодуха.
– Ну так вот что, Сергунька: сегодня ночью мы устроим пробу. Понял?
– Как не понять…
– Доставь ее. Скажи, барин требует. Жалко тебе ее?
– Да я… Господи… для вас-то!
В доме Ехменьева есть одна заповедная комната. В этой комнате всегда происходили оргии. Это были такие попойки, от которых волосы становились дыбом. То, что проделывал тут Евграф Игнатьевич Ехменьев, превышало всякое вероятие. Но все это, под страхом смертельных мук, хранилось в глубокой тайне.
Сюда-то, в эту мрачную комнату-застенок, должен был привести ловчий Сергунька Варвару.
Пошел он звать ее, а самого сомнение, тоска берут:
«Для чего это он Варвару зовет? Нетто интересна она ему? Про какую такую «пробу» диковинную говорил он сейчас?»
Взбеленилась Варвара, голосом взвыла:
– Злодей, злодей ты! К чему же ты сам-то меня на поругание ведешь к зверю нашему? Есть ли крест на вороту у тебя?
Неловко, нехорошо ловчему.
– Да ты, слышь, дура, не бойся. Он не тронет тебя… Поспрошать тебя о чем-то хочет.
И около часу ночи приволок ее насильно в знакомую ехменьевцам комнату.
Упиралась она, плакала, а «милый» ее – Сергунька – подталкивал:
– Говорю тебе, не бойся ничего! Дура!
– Зачем же тогда? Охо-хо-хо!
– А про то от барина узнаешь.
«Проба» лютого помещика. Объяснение с женой
В красной шелковой косоворотке сидит на высоком сафьяновом кресле зверь-человек. Ехменьев уже пьян.
– Ну, привел?
– Привел, благодетель.
Жарко в комнате барина. Так жарко, что дух спирает. А ему, барину, нипочем. Смеется, хохочет отвратительным смехом.
«Га! Меня перехитрить задумал, славный господин Путилин! Врешь, сыскная приказная строка! Я тебя перехитрю! Хитер ты, а я тебе нос утру!»
Бормочет, радуется.
– Помнишь план мой, указ, Сергунька?
– Помню.
Молчание.
– Скажи же мне, поклянись страшной вековечной клятвой: правда то, что ты видел, как супруга моя, Евдокия Николаевна, с братом управляющего моего целовалась?
Спрашивает, а у самого пена изо рта показывается.
– Правда.
– Видел?
– Видел.
– Клянешься?
И, встав с кресла, подошел к ловчему. Сгреб его рукой за шиворот, грудь ходуном ходит.
– Клянусь, батюшка-благодетель, Евграф Игнатьевич.
– Проклятая! Ну так слушай, Сергунька: душу из нее измотаю, жилу по жиле вытяну… Нашел я «место» ее больное, хуже ножа острого будет. Эй, веди сюда Варвару, устрой ты мне над ней пробу. Озолочу!
– Неужто до смерти? А тогда…
– Ответа боишься? Разве меня не знаешь? Разве мало мы с тобой концов в воду схоронили?
И послышался глухой-глухой голос ловчего:
– За что бы… жалко… В чем провинилась…
– Ну хорошо. Тебя любя, дозволяю не до смерти. Пойми ты, важно мне проверку сделать.
Ловчий на минуту скрылся.
И вдруг, очень скоро, в загульной комнате появилась совершенно раздетая Варвара.
Ужас, страх кривит лицо красивой молодухи.
– А ну-ка ее пыткой Ивана Грозного! – исступленно заревел Ехменьев. И даже в ладоши забил.
Бросился к Варваре ловчий Сергунька.
– Ай-ай! Что ты делаешь?! Ох, не могу, ох, оставь!
Безумно страшный крик прокатился по жаркой комнате.
А что же делал ловчий Сергунька?
Да ничего страшного: просто щекотал бедную женщину.
– Так-так! Возьми ее под бока! Еще, еще!
И послушный велению своего барина, раб продолжал свою «заплечную» работу.
Сначала ему было неприятно, тяжело: ведь он любил эту молодую женщину. За что он ее мучает? Но мало-помалу зверь, проклятый, постыдный зверь, живущий в душе каждого палача, хотя бы и подневольного, стал просыпаться в этом детище тьмы, вековечной российской власти тьмы.
Теперь он уже с остервенением истязал «особой» пыткой свою милую…
– Стой! Стой! Не вывернешься!
– Хорошенько ее, хорошенько!
Лицо Ехменьева выражало непередаваемое наслаждение.
– Ай! Ай! Господи! – дико вскрикивала несчастная пытаемая, стараясь вырваться из рук палача. – Сергей… ой, пусти!
Но Сергей ее не отпускал.
Он щекотал ее подмышки, бока. Один сплошной, непрекращающийся крик повис в комнате. Лицо молодой женщины посинело. Глаза почти вылезли из орбит, на губах проступила пена.
Теперь уже весь огромный ехменьевский дом наполнен криками:
– Спасите! Спасите!
Дрожит челядь. Бледнеет. Как ни привычна она к таким крикам, все же жуткость ее берет.
Кончилась «проба».
Полумертвым пластом, с еле заметными признаками жизни лежит Варвара.
– Молодец, Сергунька, хорошо сработал! – доволен зверь Ехменьев.
Пьяной, покачивающейся походкой отправился он к жене.
Дверь спальни заперта.
– Открой! – гневно крикнул он.
– Ни за что! – послышался ответ Евдокии Николаевны.
– Открой, говорю! Хуже будет! Эй, не дразни меня!
– Хуже того, что есть, не может быть, изверг, палач.
Ехменьев начал ломиться в дверь, стараясь сорвать ее с петель. Но крепка дубовая дверь, не поддается.
– Ты, может быть, с любовником своим там милуешься? А? Которого целовала.
– Может быть…
– Убью!..
И опять бешеные удары в дверь.
– Знаю я тебя, тихоню. Богу молишься? За всех – великая заступница? А, чтоб тебя!
Выпитое в огромном количестве вино дало о себе знать: Ехменьев пошатнулся и грянулся тут же у дверей. Верный ловчий потащил его за ноги, как тушу.
А Евдокия Николаевна действительно молилась. Стоя на коленях перед образами, озаряемыми кротким сиянием лампад, вся в слезах, она шептала жаркие слова молитвы:
– Господи! Ты видишь мучения людей, поругаемых этим зверем… Ты всемогущ. Яви же свою великую милость, укроти его, спаси неповинных от лютости его… Страшно мне руки накладывать на себя, ибо грех это большой. Но если ты, Господи, не желаешь этого, прибери лучше меня!
И долго-долго молится горемычная жена лютого помещика. Скоро ли явится благодарный сон? Скоро ли он успокоит страдалицу?
Приятель «доносчика»
В то время, как происходило все это в барском доме, в крохотном «хуторке» крестьянина-доносчика робко мигал огонек.
За столом рядом с «доносчиком» Бесчастным сидел высокий старик-крестьянин. Большая седая борода, загорелое лицо.
– Да неужто это вы взаправду, ваше превосходительство? – в глубоком удивлении восклицал Бесчастный.
– Как видишь, любезный Егор Тимофеич.
– Как же это так? Ведь личина-то другая?
Для темного хуторянина чудесное превращение Путилина казалось необъяснимой загадкой.
– В своем виде, как сам ты понимаешь, опасно было сюда прийти. Увидеть могут, ему донесут, и все дело пропало. Вот и одел личину, вырядился.
– Ловко! – тоном искреннего восхищения вырвалось у Бесчастнова.
– Отчего же вы не жалуетесь на дикости и безобразия Ехменьева?
– Кому, ваше прев…
– Зови меня, Егор Тимофеич, просто Иваном Дмитриевичем, – хлопнул Путилин симпатичного хуторянина по плечу. – Длинно больно «превосходительство» выговаривать.
– Помилуйте-с, как можно-с…
– Прошу тебя. Слышишь? Так почему, говорю, не жаловались? Ты вот спрашиваешь: кому? Да начальству ближайшему.
– Эх, барин хороший.
Махнул рукой Бесчастный, досадливо, насмешливо.
– Начальству… Да что толку из этого выйдет, коли само начальство наше дружит с ним? Вместе в карты режутся, вместе попойки устраивают. Коли жалиться, одно только выйдет: и барин шкуру спустит, да и господа в кокардах в морду залезут.
– Не знаешь ты, Егор Тимофеич, за что он на жену свою так взъелся?
– Слышал… Бают, будто приревновал ее к брату управляющего. А только грех это. Не такая Евдокия Николаевна. Ангел, одно слово, святая барыня.