Страница 19 из 26
– И будем бить – крестись! А тогда сам будешь басурманов бить.
– Чаксы!… харашо!…
– Я молитву целый день читать буду, в воде святой, я читаю… мало? Вечер еще читать могу, мало? А ты как думаешь?
И понесся по комнатам, ища попадью.
– Мать, а мать! Может, меня в архиереи произведут!… Может, я на пасеке монастырь выстрою!
Оглянулся в комнате шаман – никого нет. Вскочил, схватил молитвенник за пазуху. Опять сел у дверей.
Вбежал поп, раскидывая толстые, как коряжины, слова:
– Согласен креститься? Ты баям своим объясни, поп Исидор не врет!
Указал шаман на иконы.
– Веселый бог, богатый… Алтын‑золота сопсем торговля нету, а по нем бешмет золотой.
Пощупал пальцами, щелкнул.
– Веселай бог!… Комлать такой бог мошно! Больше бог есть? Как лошадь, как арба?…
– Есть, – сказал поп, – пойдем в церковь. Ознакомлю. Раз ты изъявил желание, а я будто патриарх константинопольский… и Владимир равноапостольный!… Пошли!…
Стоят возле стен в ризах серебряных с глазами усталыми – давят тяжелые ризы – святители большие и малые.
Обрадованно сказал шаман:
– Хороший бог! Куды хочешь бог!
– Крестись, пока река не застыла.
Провел ладонью по стенам Апо, обошел иконы.
– Настоящие, старые иконы! Вот эти!… Мотри!
Ногтем длинным и грязным царапнул шаман.
– Кафтан чаксы – корошай, настоящий серебро, не польской. Сколько кобыл возьмешь?
– Чево‑о?…
– Продай бога! Сколько кобыл возьмешь? У меня кобыл многа. Баран хочешь – баран могу. Проси!…
Закрестился поп, отошел к дверям, заорал:
– Кабы не святое место, я бы тебе башку расшиб, стерве!… Иконы немаканому продай. Да ты одурел, парень. Печку топить будешь?
– Зачем топить печку! Время тяжелый, брюхо болит – молиться хочем!
– Иконы дареные. Калистрат Ефимыч, предводитель разбойничий, – сам, может, раскается впоследствии, – подарил. Ценность! Ничего ты не понимаешь.
– Мы понимай. Зачем не понимам! Торговаться хочешь. Калистрат знам, большой купец будет, кыр‑гыз лупить хочет. Э‑эх!… – Вздохнул и, легонько дергая попа за рясу, сказал робко: – Слушай, баба тебе надо, десять молодых баб дадим, цха‑а!… Чаксы баба – девка! Кумыс – бочка, каждый утро‑вечер – баран, козы ешь! Минь шаман Апо умират – шаман будешь – ходи с богом своим!
– Это ты мне? С нехристями, немакаными?…
Из тележки уже сказал шаман:
– Твой цена очень большой! В мой башка не влазит, не понимай…
XXXII
С воем, причитом бежала у плетня Агриппина. Волосы по плечам, по груди как пена, а голос как камни в пене – режется:
– Ой, чует мое сердечко – разрывается… на беду едешь… Солдатушек с вами пять десяточек – побьют вместе что с батюшкой восстанщики с гор. Восподи!
Земля плакала, слезилась. Туча как бельмо в небе.
Офицер в седле, сонный, как увядающий цветок. И только губы – алым‑ало.
Сказал Миронов:
– Не комедничай. Какая беда! На байге отряды в тысячи сберем. А восстанщики ваши только от податей бегают. Выпорем – перестанут.
Как хмель по кедру, заплетаясь в плетнях, причитала Агриппина. Молодело лицо, глаза молодели.
– И за што ты, восподи, наказываешь, за што ты гневаешься?… Батюшка в разбойники‑грабители пошел; милый с батюшкой на сабельки… Владычица ты моя Аболатская!
– Будет!
Ударил лошадь плетью меж глаз. Прыгнула она к туче и, отскакивая злобно от дороги, понеслась. Сапог лаковый; в нем выглянувшее из туч солнце. Клок грязи – как воронье крыло на плетне.
Нет офицера Миронова.
Прутья плетневые отламывая грудью, билась Агриппина.
Подошел, прихрамывая, Семен, пьяный. Зачерпнул грязи в руку, в лицо ей плеснул.
– Гуляй, Грипка, пьянствуй! А я по Митрию поминки справлю. Завтра хоронить будем – привезли Митьшу.
И, плескаясь косым плечом в холодном и сером ветре, бормотал:
– Бате‑то… Калистрату Ефимычу… я еще с ним сквитаюсь, мы еще ему кишки высушим. Попомнит!
Костры у киргизов желтые.
Костры у русских желтые.
Собаки лают у киргизов. Собаки лают у русских.
А перед собаками поляна песчаная. Выбегут на поляну собаки, с одной стороны – русские, с другой – киргизские, лают и воют.
Через три дня байга – знают собаки.
Знают это и люди. Потому и съезжаются: по одну сторону русские, по другую – киргизы.
Табуны по тропам идут – куда киргизы без табунов!
Ружья по тропам идут – куда русские без ружей!
А собакам весело – мясо варить будут. Много табунов, много. Мясо валяться будет (ружей много).
От костров оранжевый дым.
У костра сидит шаман Апо, приехал. Киргизы вокруг. Табак за щеками. Ребятишки голые с овчинами, накинутыми на плечи.
На волосяных арканах лошади.
С арканов сорвался ветер лимонно‑оранжевый, голову в небо задрал – мечется, лает.
А может, собаки лают?
Потому – ночь. Потому – костры. Потому – молчит Апо.
XXXIII
Призвал утром джатачников всех, аксакалов всех шаман Апо.
Розовый свет на травах, розовые деревья – скалы, крепкие, как камень, воздух режут, свистят.
Сказал Апо:
– Был у русского шамана. Не продает богов, а боги хорошие, богатые, в серебряных халатах и плоские, как деньги. Хорошие боги.
– Надо богов русских, – сказали джатачники. – Надо тех богов, которые воевать с русскими любят. Ты как думаешь?
Отвечал Апо:
– Мысли мои засохли, как степь летом. Всю ночь в прохладе сидел, думал…
– Скажи, шаман?
– Не отдает богов русских самый жирный русский шаман. Не отдает, и не продает, и в шаманы к нам не хочет. У русских – водка, у русских – ящики поют, у русских – хорошо…
– Ладно!…
– Ладно!… Думал я и скажу: надо богов у русского шамана украсть.
Поглядели джатачники на золу священного костра, на кобыз, на одеяние шаманье и глазами вздохнули:
– Бисмилля!…
Сказал самый старый, самый смелый, у которого борода – аршин бязи:
– Трудно!… Бить русские будут, одного до десяти смертей бить.
– Трудно, – подтвердили джатачники. – Русские бьют сильно!
– Сильно, – сказал самый старый, – я только коней воровал – как били! А за богов – может, моего умершего отца бить будут… Они хитрые.
– Они хитрые!…
Замолчали.
От дыханья перегородка трепещется, жестяные сундуки запотели, зола отяжелела – горько дышат киргизы.
Снял кафтан Апо, снял куйлек‑рубаху – тело показалось – темное, морщинистое, как осенняя земля.
Сказал:
– Пойду на священный камень Копай, с камня того – в озеро. Умру. Десять ли киргизов жалеть, когда умрут все, как комары в дыму?…
Отвечали джатачники, чембары подтягивая:
– Поедем, украдем богов.
– Поедем, – отвечал самый старый.
Спят самогонным угарным сном крыши Талицы. И небо над крышами спит – самогонно‑синее сквозь облака, как голый мужик, в разорванных лохмотьях.
Сторожка церковная заперта – сторож на рыбалке.
Нет, ломать дверей не надо. Воровать всегда через окно надо – так старики воровали, так ведется.
Сказал Апо:
– Завешивай кошмой окно, жми.
Забили мокрой кошмой оконный лист, наставили бревно, нажали. Вместе с кошмой зыкнула решетка и стекла – на пол.
Полыхнулись сонно в колокольне, тикнули колокола – голуби…
Сказал Апо:
– Не хочут боги идти. Прижились.
Самый старый сказал:
– Скот тоже не хочет, когда воруешь. Привыкает.
Трое джигитов, молодых и тонких, как камыш, пролезли в окно. Шаман на окне лежал на переломанных решетках. Горячим, парным голосом шептал:
– Которые покрупнее, тех богов… У стены которые. Калистраткиных богов, они драться любят.
Подавали в окно тихо звякающие доски. Шлепали половицы. Пахло из церкви смолами. Вздохнул Апо:
– Где бы травы такой достать? Хорошая трава. Может, на эту траву и старые боги вернулись…
И тут вспомнил, затрясся на подоконнике:
– Бубен ищите бубен…
Бросились джигиты по углам искать бубен, а никто не знает, какой у русских бубен…