Страница 2 из 12
Теплый душ – наверное, уже последний в моей жизни.
Почему люди кончают с собой? Говорят, что это слабость, эгоизм, бог знает, что еще. Может, это и верно отчасти, но в основном люди уходят оттого, что тупик. Некуда идти, просто – некуда, нет выхода, no exit! – и баста, карапузики, уж эта дверь всегда открыта. Церковь, конечно, осуждает – ну, да Бог сам разберется, я считаю, не такой он дурак, чтобы всех под одну гребенку. Хотя глупо, конечно, от несчастной любви бросаться с моста, но боль сильна, и последнее перышко сломало спину верблюда. Главное, как-то дать детям понять, что это не из-за них, и чтоб никаких траурных маршей на похоронах. Ну, я что-то придумаю, время еще есть.
– Она стрескала все одна, Дэн.
– Да, говорят, у одиноких женщин иногда бывает хороший аппетит. Ай, горячо же! Какао долго остывает…
– Надо ее замуж выдать, что ли.
– И кто рискнет?
– Да… такого камикадзе нам найти не удастся.
Они знают, что я слышу это.
Я не помню, когда это началось. Просто в какой-то момент Матвей, глядя мне в глаза, спросил:
– А что ты мне сделаешь, если я не послушаюсь?
Мои объяснения насчет того, что поступать по-людски нужно не потому, что с тобой что-то могут сделать, а в принципе, не имели успеха. И с того момента они словно испытывают, как далеко могут зайти. Их двое, а я одна.
Я всегда одна. Давно уже. И теперь вот – Марконов. Не самый красивый, не самый молодой, но вдруг мне очень нужный. Я люблю смотреть, как он пьет чай – в огромных, просто промышленных масштабах. Ну, это неудивительно, он чайный король. Я люблю наблюдать, как он смотрит новости или лениво просит: расскажи мне что-нибудь, а я решу, интересно мне это или нет. И его глубоко посаженные голубые глаза смотрят иронично и весело. Он любит играть в теннис и дразнит меня – женщина с больной спиной в теннис не играет! Он ходит на лыжах и ездит в Швецию на какой-то марафон… А я эту Швецию только на картинках видела. Я вообще все видела только на картинках и рядом с ним чувствую себя дворняжкой, пригретой из милости, – возможно, это так и есть.
Конечно, я этого не показываю, мы же друзья – Марконов делится со мной какими-то своими мыслями и таскает к врачам и в бассейн, иногда я ночую в его гостевой спальне, но это все. И когда мы, попив чаю и поговорив, расходимся по комнатам, он понятия не имеет, что я потом полночи рыдаю. Потому что он меня как женщину не видит вообще, в упор. Я просто хороший друг, а это очень больно, когда любишь.
А дома близнецы. И на работе шеф. И восемнадцать лет назад погиб Клим. И постоянное балансирование на грани гуманитарной катастрофы – главное, чтобы никто не знал, на вид-то у меня все зашибись, остальное спрячем.
И нет ни солнца, ни облаков, ни ветра. Никогда нет, в принципе. Какая там Швеция…
– Люша, ты спишь?
Это Марконов. У него есть собачка – Люша, и когда мы полгода назад начали с ним общаться, он стал называть меня так, а потом я узнала о собачке. Он, конечно, не специально – и собачка живет у его бывшей пассии, хотя он любит ее… Собачку, в смысле. Хотя, наверное, и пассию тоже. Но я отзываюсь на эту кличку, почему нет? Собаки – милейшие люди, чего обижаться.
– Почти. Только что из душа.
– Все в поряде?
– Ага.
Он никогда не говорит «в порядке» – только «в поряде», но мне нравится. Мне все в нем нравится.
– Давай завтра пообедаем, я заеду.
– Ага, позвони. Я не знаю, где я буду.
Марконов хмыкнул и отключился. Господи, за что мне это? Я вот одного не понимаю: а что, мой план насчет личного счастья у вас на небесах считается чем-то ненормальным, что меня вот так мордой в грязь надо каждый раз макать? Иначе как объяснить тот факт, что за всю жизнь, с тех пор, как погиб Клим, мне ни разу не встретился нормальный мужик? А когда наконец появился Марконов, то я оказалась ему не нужна. Как он говорил: если нет «химии», внутренний мир уже не интересует, а со мной у него этой «химии» нет, хотя мой внутренний мир он регулярно ковыряет в поисках новых впечатлений. Марконову скучновато, а я его забавляю.
Он интересуется моими мыслями по разным вопросам, а мне бы хотелось, чтоб мои сиськи его тоже интересовали. Какая-то «химия» наоборот у нас с ним. Правда, мне совсем не весело от этого, потому что как-то зимой я гостила у него и вечером намазала ему лицо специальной мазью от трещин – на лыжах он перемерз, и его лицо с немного отросшей щетиной было совсем рядом, я касалась его пальцами, а он сказал:
– Спасибо, Люша, ты настоящий друг.
И я, пожелав ему доброй ночи, ушла на свою кровать в гостевую спальню. Я даже плакать тогда не могла. И поняла, что больше не могу это выносить. И пусть теперь шеф звонит, как маньяк, пусть близнецы соревнуются в придумывании для меня новых пыток – завтра все закончится.
Загромыхала музыка – близнецы решили меня позлить. Знают же, что я не выношу этого грохота. Боль в спине становится совсем невыносимой, голова трещит от непролитых слез, в глаза словно кто-то песка насыпал, и очень пить хочется, но встать тяжко – спина очень болит.
– Ладно же.
Я сползаю с кровати и на четвереньках отправляюсь на кухню. Когда у человека межпозвоночная грыжа, он часто передвигается вот так, а у меня эта самая грыжа и есть, и иногда я тоже ползаю под смешки близнецов. Да, они правы, труд сделал из обезьяны человека, а из меня – четвероногое. Как вышло, что им весело, когда мне больно? Я не знаю. А теперь оно уже и неважно.
Чашка стоит на столе, и до нее нужно дотянуться – но боль в пояснице настолько сильная, что подняться я не могу, а рука не достает. Вот так если, чуть-чуть…
Кто-то очень умный изобрел неразбивающиеся чашки. Музыка грохочет в висках, чашка на полу, а боль в пояснице пронизывает все тело. И хочется пить. И некуда идти, тупик. Просто некуда идти.
Я склоняюсь на табурет, опираюсь об него грудью – и поднимаю чашку. Только пользы никакой, до крана я не дотянусь, надо встать, а встать я не могу. Там, на полке, лекарства – и до них я дотянуться не могу. А мне нужно быть на ногах, завтра – обязательно. Много дел перед смертью накопилось, вот что.
В дверь звонят неистово и долго – но я не могу открыть. Музыка громыхает в каждом ударе сердца, стены плывут, я словно на карусели – и тошнит так, словно токсикоз начался или мармеладку съела. И звонок в дверь рвет мне мозг в клочья.
– Дэн, открой, что ли, – маман объявила забастовку.
Я слышу Денькины шаги, потом щелкнул замок, слышен голос соседки – она кричит, Денька что-то ей отвечает, но все это словно сквозь вату. А потом меня вырвало, из носа хлынула кровь. Я не знаю, что со мной – возможно, Бог меня услыхал и решил не доводить до греха, забрать как есть.
– Мать, ты что?.. Дэн, брось эту суку и тащи сюда свою задницу!
Матвей пытается меня поднять, но боль в спине становится совсем невыносимой.
– Не надо… Иди к себе, сынок, я сама.
– Мам, ну ты что?
– Иди, идите оба к себе, я…
Близнецы поднимают меня, Денька вытирает лицо мокрым полотенцем.
– Мам, ну ты что это?..
– Надо «неотложку» вызвать, – Матвей испуганно смотрит на меня. – Дэн, будь с ней, я сейчас…
– Не надо. Идите оба к себе, я сама.
– Ага. Ты все сама.
Боль в спине тяжелая и густая, дышать нечем, и мир вокруг отчего-то серый и кружится.
– Едут уже, давай перенесем ее в спальню.
– Мэтт, у нее спина снова болит, как перенесем?
– Неси дачный матрац.
– Эй, ребята, вы меня слышали? Идите к себе, я в порядке.
Меня никто не слышит. Матвей кладет на пол дачный матрац, живущий у нас на балконе – все не отвезем никак. Они поднимают меня на матраце и тащат в спальню. В дверь звонят.
– Быстро приехали.
А мне уже плевать – голова кружится и снова тошнит. И кровь из носа хлещет очень противно, и все бы ничего, если б не спина, в которую словно кто-то вогнал нож и теперь ворочает его в ране.
– Гипертонический криз. – Молодой врач снимает с моего плеча черную манжету. – Ира, магнезию давай и димедрол. Вот, откройте рот, таблетку под язык.