Страница 7 из 40
Они все стояли и молчали. Сколько ж можно?! Однако, возможно, именно это и было им нужно – вот так помолчать и охолонуть. Красные пятна на щеках девушки становились розовыми, да и глаза хоть и блестели, но уже помягче. Мишка поднял голову.
– Так я пойду, значит? – буркнул он, глядя в темный угол.
– Угу…
– Тогда пойду.
Однако не тронулся с места. Чего же он ждал, интересно?
– А мне по ордеру в магазине новое пальто дали, – с фальшивым оживлением вдруг сообщила Шурочка. – Как служащей Помгола.
– В распределителе… Ты говорила.
– Что с того – говорила, не говорила! Хочешь, провожу немножко? До площади?
– Хочу‑у… – ошарашен но протянул Мишка.
– Тогда жди в прихожей!
Шура выскочила в соседнюю комнату, бросила скороговоркой матери: «Я пройдусь», укуталась ее платком и, взяв коптилку, бегом вернулась в кабинет. Довольно быстро нашла на полке нужную книгу: один из пятнадцати одинаково переплетенных в кожу томиков.
– Мам, коптилку сама возьмешь, ладно? – крикнула она. Выскочила в прихожую и сорвала с вешалки пальто. – Вперед, коммунары!
Та‑та‑та‑та – мягко застучали ее ботинки по ступенькам.
– До свидания! – крикнул Мишка, обернувшись к комнатам, и с грохотом ссыпался по лестнице следом.
Редкие снежинки падали на них с неба и с деревьев. Они шли рука об руку к освещенной фонарями площади Революции, в центре которой виднелся не так давно опустевший постамент, и старались ступать медленно‑медленно. Но… до площади было всего‑навсего квартал.
– Помнишь, Миша, – таинственно начала Шурочка, – я как‑то посмеялась над одним стихотворением Пушкина?
– Не помню, – честно признался Ягунин.
– Я критиковала такие строчки, вот послушай:
Я знаю, век уж мой измерен,
Но чтоб продлилась жизнь моя,
Я утром должен быть уверен,
Что с вами днем увижусь я.
И быстро, чтоб Мишка не успел ничего сказать, закончила: – Знаешь, почему они мне не нравились? Потому что не понимала. А теперь понимаю.
Повернулась к Мишке, взялась рукавичками за воротник и прижала голову к его груди. Ему показалось, что он расслышал…
Нет, нет, это было бы слишком невероятным!
– Знаешь, – хрипло заговорил Мишка. – Я стану строителем. Я решил. Точка! Я всю Самару перестрою… Я ее знаешь какой сделаю?
– А я – доктором… – послышался невнятный голос Шурочки, уткнувшейся лицом в его шарф… – Как папа.
– Мы с тобой будем… – Мишка вдруг вздохнул. – Эх, учиться‑то сколько мне! Пока тебя догонишь, ой‑ой‑ой, лет пять надо! А потом еще университет! Фу, холера чертова, долго‑то как!
– Миша, не браниться! Договор! – строго сказала Шурочка. – Вот тебе книга, ты должен прочитать ее раньше, чем те, которые в твоих списках. Правда, я давно ее читала, но помню, что она ну как будто о тебе! Ты мой Мартин Иден, Миша!
– Какой такой твой Мартын? – помрачнел Ягунин.
– Героя книги так зовут, глупый! – Она беззаботно расхохоталась. – Миш, давай погуляем? Долго‑долго погуляем, по всему городу.
– А комендантский час? – засомневался Ягунин.
– Чудак! Ты же в ЧК! Вот и скажешь: поймал, арестовал… Велел паспорт показать…
– А паспорта нету, – подхватил Мишка, – гони монету…
И они, со смехом затянув неувядаемого «Цыпленка жареного», зашагали прямиком через площадь.
Скомканное прощание
У Шурочки на глазах закипали слезы. Столько дел, а с девчонкой – просто беда!
– Клавдюша, золотце, ну глотни капельку, глотни же, – приговаривала Шура жалобно. Она пыталась разжать деревянной ложкой губы новенькой, чтоб влить ей в рот жиденькую пшенку. Шестилетняя Клавдия, совсем невесомое существо, потерявшееся в просторах ночной рубашки…. Сегодня утром деповские комсомольцы подобрали ее под лавкой на перроне. Глаза девочки смотрели на ложку с ужасом.
– Боюсь, тетенька… – плакала девочка. Тоненькая шейка плохо держала стриженную «под нуль» головку, но Клава упорно вертела ею: – Ой, боюсь, больно в животике будет! Ой, тетенька…
«Неужели я плохо остудила первую ложку? – ругала себя Шура. – Или пищевод уже не работает? Если сделает хотя бы два глотка, станет лучше…»
– Ты просто подержи в ротике, не глотай… Тогда не будет больно.
Девочка доверчиво подняла на нее глаза, такие огромные на маленьком ссохшемся личике.
– Не будет, да?
Хлопнула дверь, острый холодок пробежал по ногам.
– Александра! – раздалось от порога. – Выдь, тебя спрашивают!..
– Сейчас не могу, теть Маша, – не оборачиваясь, крикнула Шура. – Если кто из наших, пусть зайдет.
– Из ваших, из наших, – пробормотала санитарка. – Скажу, чтоб подождал.
Шурочке удалось уговорить Клавдию взять в рот чуть‑чуть пшенной каши.
– Сама пошла… – прошептала девочка, благодарно вздыхая. – Еще хочу…
– Вот и возьми ложку сама, хорошо? И понемножечку, как я учила… Остыло, не бойся.
– Ага.
Шура встала с Клавдиной кровати. Протиснулась между коек, «уширенных», как говорил комендант коллектора, досками – иначе «контингент» не разместить, – и, провожаемая тупыми и любопытными, равнодушными и любовно‑ласковыми взглядами ребят, вышла в «предбанник». Там набросила на белый халат пальто, пригладила волосы и…
– Миша!
Чего‑чего, а увидеть Ягунина входящим в подъезд коллектора она не ожидала.
– Давай выйдем на улицу, – вместо «здравствуй» хмуро предложил Мишка.
– Что‑то случилось?
– На неделю уезжаю. Может, поболе.
– Куда? В степь?
Мишка укоризненно посмотрел на нее: что за вопросы? Она взяла его пальцы в свои. Ух, холоднющие!.. Мишка, насупясь, отвернулся. Трудно ему было сейчас.
– Не можешь сказать – не говори. Давай помолчим на дорожку.
– Торопиться надо… – Он откашлялся. – Скоро поезд.
– Ну чуть‑чуть, Миша. – Шура приложила к его ладони пылающие щеки. – Молчи!..
Они стояли так, и хоть Мишке не по себе было от мысли, что товарищи – из той же транспортной ЧК – увидят его, но руку от Шуриного лица он не отнимал. Даже когда горячая капля скользнула меж пальцев…
Они молчали. А в пяти шагах восьмилетний мальчик из коллектора вяло разговаривал со всхлипывающей матерью, сутулой крестьянкой, прибывшей, видать, издалека.
– Как живешь‑то?
– Хорошо…
– Сколько раз кормят?
– Когда два, когда три…
– Вошек нет?
– Нет.
– Соскучился по Ефимовке?
– Маленько соскучился, маленько нет.
– А домой хочется?
– Хлеб там есть – хочется, нет – не хочется.
Молчание.
– Мамка…
– Чего, сынок?
– Белка жива?
– Съели, сыночек.
– А Карюха с жеребенком?
– Съели…
– А Акулька жива?
– Померла… Уж неделю как.
– Тоже съели?
– Господь с тобой, сынок… Ох!..
Женщина залилась слезами, а мальчик смотрел на нее серьезно и строго…
Мишка тихонько убрал с лица Шуры мокрые от слез пальцы.
– Теперь правда пора.
– Миша, если ты туда, в степь, то, может… Нет, не договорила. Не смогла.
Глеб Айлин‑Ильин давно стоял черной тенью между ними. Глеб, пропавший в бандитских краях. Недавно Ильинским в почтовый ящик подкинули записку: «Жив, не волнуйтесь». Почерк не его, но… Мучит, жжет Шуру Ильинскую подозрение, что ее дядя, лучший приятель детских лет – враг. Да, враг – ее, Шуры.
То же волновало и Мишку. Его смущало и другое: зачем Белов вызывал к себе Шуру? Тогда, в доме Ильинских, когда они оставались втроем с Коптевым, Шура назвала телефон Белова и просила передать, что не сможет прийти.
Наверное, он вызывал ее по делу пропавшего дяди?
А может, Шура – секретный сотрудник ЧК?
А может, Иван Степанович хотел узнать от представителя сознательной молодежи что‑то об АРА, где работает Шурина мать?
Всякое возможно. Она не говорит. Не хочет? Или нельзя? Спросить самому? Не‑е‑т, нынешний год открыл кое‑какие истины чекисту Мишке Ягунину. А прежде всего такую: в служебных делах не лезь, куда тебя не просят.
Мысли о Глебе, одновременно пришедшие им обоим, подпортили минуту прощания. Как ни опасно это было на улице, Мишка заранее решил рискнуть – поцеловать Шурочку. Кто знает, встретятся ли? Но теперь…