Операция «Степь»

Дверь из сеней хлопнула, на крыльцо вышел третий.

– Вот и Федот, – нервно засмеялся Пугач.

– А кто там? – настороженно спросил Ануфриев.

– Да это Глеб, «американец». Спрашивает, не нашли мы чего? Обронил вроде.

– Кисет, что ль? Или из оружия? – с сочувствием спросил Ануфриев.

– Да нет… Так… Бумажки… – В голосе Глеба звучало искреннее огорчение.

– Бумажков нет, – уверенно сказал Федот. – И другого вашего ничего не видели.

– Эх!.. – Глеб в сердцах выругался. – Где‑то по дороге обронил. Ищи теперь!

«Ну вот ты теперь и мой, голубчик», – с удовлетворением сказал он себе.

«Грамотный – учи, безграмотный – учись!»

Каждый день Шура принимала в коллекторе угасающих от голода детей. Их подбирали в соборных садах, в складских подвалах, на вокзале, в обезлюдевших домах. Найденышей не называли ни воспитанниками, как в детских домах, ни беспризорниками, ни даже просто детьми. В бумагах они числились «временным контингентом». Тифозных и горячечных, с лишаями и явными признаками других заразных заболеваний сразу передавали в больницы и инфекционные бараки. Но мало кого из остальных ребятишек, которых Шура купала, мазала йодом и мазью, переодевала, кормила и уговаривала уснуть, можно было назвать здоровыми. Как правило, все они были дистрофиками, отвыкшими от горячей пиши, у всех были больные желудки, они часто падали в обморок. У многих обозначились отклонения в психике – и у подростков, которые порой по – полчаса бились в истерических припадках, и у трехлетних мумий – отрешенных, не реагирующих ни на развлечения, ни на ласку.

Потом их увозили. Кого через три дня, кого через неделю‑полторы. За короткое это время некоторые дети успевали оттаять, даже привязаться к Шуре и тетеньке Марусе. Таких жалко было до слез. Санитарка тетя Маруся была из сельских беженок. В Алексеевке у нее умерли две дочки, третья, четырехлетняя Глашка, кормилась здесь. Только она одна не входила во «временный контингент».

В трамвае Шурочка дремала, благо что ее остановка была конечной. Дома, помывшись и проспав без сновидений до полудня, а иногда часов до двух, Шурочка разогревала оставленный мамой суп и устраивалась на кухне с тарелкой и, что стало у нее правилом, со вчерашним номером газеты «Коммуна». Сегодняшний номер еще предстояло купить. Она давно подумывала о вступлении в комсомол и потому всерьез занималась политликбезом. Газеты ей для этого вполне хватало. Была и другая причина. Каждый день Шура видела картины человеческого несчастья, вызванные непреодолимым, казалось бы, голодом. Перечитывая строчки, отпечатанные на серой бумаге, она убеждалась, что самарцы вовсе не падают духом. Ей так приятно было узнать, что в декабре государственные предприятия города справились со своими трудными делами. То, что раньше показалось бы ей скучным и чужим, теперь интересовало и радовало. Что главные железнодорожные мастерские, например, перевыполнили план в полтора раза. Что Трубочный завод дал прирост продукции на пятнадцать процентов, а Металлический – на двадцать пять. Правда, из той же газеты она вычитывала и другое: что из‑за разрухи в ведомстве губсовнархоза осталось всего‑навсего 125 предприятий с 9345 рабочими, остальные трудились по найму у нэпманов во всяких щетинно‑корзиночных и валяльных мастерских, на фабриках гнутой мебели и фруктовых вод, на мыловарнях и маслобойнях, в товариществах «Коммерсант» и «Свой труд». Но так или иначе, а люди работали, значит – жили. Ну а когда окрепнет госсектор, тогда и индустриальное советское завтра будет не за горами.

Она от души ликовала, когда однажды вычитала в газете, что в Самаре создан совет физической культуры. У Шуры, конечно, не было ни сил, ни возможностей влиться в число желающих укреплять свои мускулы и общее здоровье. Ну и что с того? Зато занимаются другие. Разве можно думать об общем вымирании жизни, когда читаешь такое?!

Даже невинное сообщение об экскурсии шкрабов – так теперь называли учителей – на Царев курган умилило ее. Заметку она вырезала на память. Голод голодом, а вот люди, однако, интересуются не только едой, но и историческими и природными ценностями. Значит, выдержат.

Газетные статьи товарища Антонова‑Овсеенко и его брошюры о голоде она по вечерам вслух зачитывала Надежде Сергеевне.

– «К твоей совести, читатель! – „комиссарским“ голосом восклицала Шурочка, стоя посреди комнаты и воздевая по‑ораторски руку. – Помните, труженики Советской России, не только судьба миллионов людей, ваших братьев, решается на Волге – на ней решается и ваша собственная судьба!..»

Надежда Сергеевна слушала и печально улыбалась.

Да, больше всего в газете писалось о голоде. И не только о помощи голодающим. Колонки маленьких заметок под черным, пугающим заголовком «Людоеды» Шура старательно обходила взглядом. Даже само страшное это слово пыталась как бы нечаянно прикрыть рукавом или салфеткой. Но увы. Она знала, что в этих коротких заметках – жуткая правда.

Раза два в неделю, и только по вечерам, к Ильинским заглядывал Ягунин. Он наконец всерьез взялся за выполнение давным‑давно намеченной программы «Ликв. безг.». В клубе Второго райкома РКСМ Мишка переписал «Указатель беллетристики» – список книг, которые советовалось проработать каждому комсомольцу, желающему ознакомиться с самым полезным, что создано в мировой литературе.

В «Указателе» было девять тематических разделов. Они очень строго размечали этапы развития человеческого общества, отраженные в литературе. Первый раздел назывался «Возникновение и рост буржуазии». Чтобы уяснить эту эпоху, достаточно было прочитать четыре романа: Э. Синклера «Деньги», Ч. Диккенса «Тяжелые годы», Э. Золя «Карьера Ругонов» и «Фому Гордеева» М. Горького.

Второй раздел – «Развитие техники и машинизма» – рекомендовал «Туннель» Г. Келлермана, «Когда спящий проснется» Г. Уэллса и стихотворения современного поэта Кириллова. Кроме того, в «Указателе» содержались разделы «Классовая борьба», «Финансовый капитал», «Империализм», «Рабочая революция», «Социализм и утопия», «Разложение деревни» и «Крестьянское движение». Название книг по этим темам Мишка переписывать поленился. Успеется. Он решил читать строго по порядку. Кроме стихов Кириллова, в библиотеке Ильинских нашлись все романы двух первых разделов.

Впрочем, книжки Мишка читал, конечно же, не в гостях, а в общежитии. Да и то когда находил для этого свободное время. А его, к сожалению, у чекистов почти не оставалось. Дежурство в губчека, облава на «троглодитов», ликвидация «малины», операция по раскрытию шайки, гнавшей кишмишовую самогонку… Дела все будничные, конечно, но было их много.

В гостях у Ильинских Мишка занимался другим. Подобно школяру, сотрудник Самгубчека Михаил Ягунин, потея, зубрил азы очень древних, но революцией не отмененных наук – физики, химии, географии, математики. Все эти четыре предмета давались ему, к восторгу Шурочки, настолько легко, что они успевали «проходить» за вечер материал, который в гимназии пережевывали неделю.

– Поразительные способности к естественным наукам, – с запальчивостью делилась Шура с матерью. – Запоминает блестяще, а главное, мама, Миша знания, как шпалы, в мозгу укладывает – точно, ровненько, одна за одной…

– На чистый лист все ложится хорошо, – несколько двусмысленно поддакивала ей Надежда Сергеевна. Она тайком вздыхала, поглядывая на дочь: что Шурочка всерьез увлеклась молодым белобрысым чекистом, сомнений у нее уже не было. В принципе, размышляя отвлеченно, она могла бы согласиться, что пылкая любовь возможна между людьми, стоящими на разных ступеньках культурного и интеллектуального развития. В конце концов, в литературе всех времен и народов сколько угодно можно найти подобных романтических примеров. Но здесь, в кабинете ее мужа, тесно прижавшись плечами, уткнулись в учебник не выдуманные Гансом‑Христианом Андерсеном пастушок и принцесса, не шотландский стрелок Квентин Дорвард с белокурой графиней Изабеллой де Круа, а единственная дочь. Александра Ильинская и, увы, совсем не выдуманный, громко шмыгающий носом и с присвистом тянущий чай с блюдца деревенский парень Мишка Ягунин. Нет, нет, даже мысль о том, что они могут связать свои судьбы, представлялась ей такой абсурдной, такой, как говорил покойный муж, «бредятиной», что у Надежды Сергеевны отступала даже обычная материнская боязнь – «как бы чего не вышло». Бог мой, говорила она себе, чем и кем только не увлекалась Шурочка в гимназические годы… Пусть, пусть просвещается крестьянский юноша, а дочь – умница, потому что поняла наконец‑то, что между друзьями и в нынешние времена могут быть темы для более интеллигентных разговоров, чем эти споры да дискуссии о проблемах мировой революции.