Страница 5 из 72
Благополучно миновав Уналашку, судно вошло в Аляскинский залив (Отсюда для удобства прочтения будем называть Аляску и Охотск в нынешнем их звучании).
В скором времени ветер переменился, погода заметно испортилась. Небо плотно заволокло свинцово‑синими дождливыми тучами. Лето было на исходе, на Великий Восточный океан надвигалась пора осенних штормов. Намертво затянулись на снастях пеньковые узлы. Ветер посвежел до шести, а потом и до десяти баллов.
– Кончилось баловство наше, будет погода,– негромко проговорил шкипер стоявшему рядом на шканцах отцу Епимаху. Иеромонах никак на это не отреагировал, лишь поглубже натянул на голову зюйдвестку, выданную ему из подшкиперской по случаю грядущего ненастья.
Приходилось постоянно менять курс судна. Римме то и дело слышались команды: «Брасопить реи, лечь на прежний курс!.. Лечь на... Руль на борт!.. К брасам!..»
Ныне большинству из нас трудно даже и вообразить, сколь сложно было управление морским судном первой половины прошлого столетия: одних парусов у него насчитывалось от полутора до двух с лишком сотен, и каждый имел свое специальное, особое назначение. А сколько сил, энергии, сноровки отдавали отважные мореплаватели всего света в любую непогоду: и в стужу, и в зной! Но, пожалуй, как нигде сложным и опасным было плавание мореходов российских к Чаемой Земле Американской. Туманы, дожди, жестокие штормы в полной мере пришлось познать на себе и нашему «Преподобному Нилу».
...Рыжебородый боцман орал что есть мочи, перекрывая шум волн, на марсовых матросов. Могучие кормщики едва справлялись со словно взбесившейся вымбовкой. Шторм, налетевший к вечеру, свирепствовал несколько дней и ночей. Только на пятые сутки, поутру, услышал наконец Римма ровный скрип просмоленной обшивки судна и тяжелые вздохи утомленного океана.
Наступил черед выяснения нанесенного штормом ущерба. Оный был весьма и весьма ощутимым... Несколько моряков оказались смытыми за борт. Спасти же удалось далеко не всех. В корпусе судна образовался значительный пролом. Каким образом он возник, теперь можно было лишь гадать. Не исключено, что виною тому был один из многочисленных подводных камней. Вполне вероятно также и то, что сражающемуся с бушующей стихией кораблю довелось встретиться с кем‑нибудь из исполинских обитателей океанских вод. Так или иначе, но для ликвидации образовавшейся в трюме течи употребить пришлось немалые усилия. Однако и это было еще не все. Самое печальное произошло, увы, под конец. В то время, когда утихающий шторм практически совсем уже перестал свирепствовать, глава духовной миссии, архимандрит Амфилохий, с великой срочностью поспешивший отблагодарить по сему случаю Всевышнего, невесть каким образом сподобился со шканцев влететь в отверстие грот‑люка. Полет сей был совершен головою вперед, а потому и неудивительно вовсе, что часом позже архимандрит скончался, так и не приходя в сознание...
Согласно древнему поверью покойник на борту сулит напасти великие, ибо беспокойная душа его манит за собой и живых. Хоронят на море скоро, и нет ничего грустнее похорон на корабле. К тому же, архимандрита не похоронишь как простого матроса, зашив его в собственную парусиновую постель да сбросив в море. Поэтому искусные корабельные мастера соорудили из имевшегося под рукою кое‑какого материала вполне приличный гроб и для крепости сбили его железными обручами. Нелегкие заботы почившего принял на себя Епимах. После заупокойной литии и воззвания иеромонаха («Во царствии Твоем, Господи, помяни раба Твоего... от Ада воздвигни, Человеколюбче...») по чину облаченного архимандрита поместили в сию заготовленную домовину. На правой стороне судна, как раз в том месте, где обычно подвешивается парадная лестница, устроен был гладкий деревянный настил наподобие стапеля, по которому гроб, имея в ногах чугунный балласт, плавно соскользнул в воду. Раздался всплеск, и последний приют инока российского скрылся в океанских пучинах.
Словно оплакивая покойного архимандрита, несколько суток держался полный штиль, колдунчик не подавал никаких признаков жизни, мертвые паруса застыли на стеньгах. Случалось, поднимался иногда чуть слышный ветерок, но и то было не лучше. По морю блуждала мертвая зыбь, судно слегка покачивало из стороны в сторону, шуршали да вяло похлопывали паруса, наводя на всех безмерную тоску.
Однако прошло время, и от норд‑веста потянуло свежим ветром.
Миля за милей оставались за кормой... Буря отнесла судно далеко к югу, и теперь путь до Кадьяка оказался значительнее, нежели это можно было предположить по слишком благополучному началу кампании. Похолодало. В некоторых местах обмерзли ванты. Каждый новый день встречал российских мореходов очередными неприятностями. Люди страдали от нехватки пресной воды. Большая часть из имевшегося запаса неожиданно протухла. А где в открытом море найти драгоценную влагу? Оставалось надеяться разве что на небеса... Однако дождь пошел лишь на одиннадцатые сутки после окончания шторма. Тогда на палубу были выставлены все имевшиеся посудины: бочки и лагуны, котлы и кастрюли с камбуза. Стекавшая с рангоутных деревьев вода имела смолистый привкус. Но косохлест был короток, и снова пришлось ввести строгую норму. Кончились запасы топлива, и пищу стали выдавать сухим пайком. В каютах развелась сырость, одежда сделалась влажной, обогреться и обсушиться было негде. Запасы продовольствия, состоявшие из солонины, бобов да каменной твердости сухарей, постепенно таяли. Изнемогшие люди тощали, превращались в бродячие тени. Наконец пришло одно из самых страшных, хотя и естественно ожидаемых несчастий сих мест – скорбут! От болезни той кровоточили распухшие десны и вываливались зубы, тело покрывалось цинготными пятнами, пухли суставы, людей постоянно тянуло ко сну, иных одолевало безотчетное чувство страха перед чем‑то неведомым. Не помогали и молитвы, возносимые иноками к угодникам божиим...
Каюта, занимаемая прежде архимандритом, перешла после гибели последнего к Епимаху и Римме. Была она до смешного мала и вмещала всего‑навсего привернутую к полу койку, обыкновенный подвесной гамак для послушника да ничтожный столик‑тумбочку. Табурета и того поставить было негде. Роскошества же каюты (панели мореного дуба, ворсистый ковер – дань почтения духовному начальству, позлащенный обод иллюминатора) вовсе не радовали теперь ее обитателей.
Сморенный морской скукой Римма лежал в своем гамаке. Скорбут пощадил его, однако послушник слабел день ото дня – без посторонней помощи он уже, пожалуй, и не вышел бы из каюты. Зато Епимах, несмотря на все невзгоды, держался по сравнению со многими бывалыми моряками молодцом. Иногда, случалось, даже подменял кого‑нибудь на собачьей вахте. Каждый раз, возвращаясь в каюту, он ласково гладил по голове послушника и непременно давал ему то сухарик, то горсточку зерен, уделяя их от своего и без того скудного пайка. В такие мгновения Римме делалось так тепло на душе, словно возвращался он в родной дом, на далекий и, казалось, выдуманный им самим, никогда реально не существовавший Валаам.
Даже если бы мы очень захотели, то все равно не смогли бы сосчитать, на какой день перед взорами оставшихся в живых насельников «Преподобного Нила» открылся окутанный сероватой дымкой, мрачный лесистый берег. Молитвы ли благочестивых иноков православных помогли или что другое – кто знает! Но как бы то ни было, прямо по курсу «Преподобного Нила» лежала Чаемая Аляска. Судно взяло курс на Павловскую гавань. Прижавшись к оконцу иллюминатора, Римма с радостью глядел на пустынный и загадочный берег. Нигде никакого признака жилья – ни дымка, ни огонька, одна только темная зелень хвойных лесов, стеной поднимавшихся над крутым берегом. Позади мрачно‑величественных столетних елей и лиственниц вздымались горы с оснеженными вершинами.
Когда миновали гавань Трех Святителей, погода снова стала портиться. Чаемую Землю заносил мелкий бус. Вдобавок ветер стал прижимать судно к каменистому берегу. Шкипер «Нила» приказал убрать верхние паруса и во избежание опасности взять мористее. Теперь уже нельзя было углядеть ничего, кроме сплошной сети моросящего дождя. С рассветом подошли к Павловской гавани – проливу от полтораста до пятидесяти сажен шириной. Бросили якорь.