Царь Венетам

Мать Светозара с первого взгляда полюбила молчаливого, говорящего на несколько ином языке Мирослава. Со временем и он ответил ей тем же, и родители девушки не противились такому повороту событий ‑ чужеземец был великолепным охотником и следопытом, в совершенстве владевшим луком. Все было хорошо в их семейной жизни, кроме одного ‑ не было детей. Как поучал вилленов жрец ‑ потому, что Небесный Господин не желает продолжения рода язычника, в глубине души не отвергшего своих нечестивых богов. И в самом деле ‑ Мирослав никогда не отказывался совершать обряды новой для себя веры, но когда он поднимался с колен после молитвы, в его взгляде сквозила невыносимая тоска, обращенная к Солнцу. Однако он повиновался воле Хейда, и никому, даже жене, не рассказывал о своем прошлом в бескрайних пределах Арьяварты.

Но, как бы то ни было, а однажды Небеса смилостивились, и Мирослав узнал, что жена носит под сердцем ребенка. Его радости не было предела, и не знал сын Рода Ариева, что ждет его вскорости.

В тот ветреный и дождливый день он возвращался с охоты, неся на плече мешок. Путь Мирослава пролегал мимо не на шутку разбушевавшейся реки. И все же, услышав детские крики, поспешил к берегу. С крутого обрыва соскользнула тайно убежавшая к реке семилетняя девчушка. Она каким‑то образом еще держалась на бурлящей поверхности, но первая же волна, которая накроет ее, должна была стать и последней. Тогда Мирослав бросил мешок, лук ‑ да и прыгнул в воду. Схватив девчонку, он поднял ее так, что она ухватилась за ветки кустов над обрывом. И вроде бы сам должен был выбираться: Но обернувшаяся девчонка, которая потом и рассказала эту историю, увидела, как две волны неожиданно сшиблись, увлекая ее спасителя в чудовищный водоворот. А через три месяца родился Светозар.

Лужич некоторое время молчал. Затем спросил у матери:

‑ Почему же ты рассказываешь мне об этом только сегодня, спустя столько лет?

‑ Потому, что наместник Хейда страшно гневался, а затем запретил и вовсе вспоминать про Мирослава. Он сказал, что ослушников сварит в котле живьем...

Светозар снова не нашел, что сказать. Перед его глазами стоял бесстрашный и могучий герой, подобный Хиргарду, который без колебания пожертвовал собою ради чужого ребенка. Уж не в этом ли разгадка несокрушимого величия той Державы на Восходе?

Даже хорошо знавшие Вальгаста люди чаще всего искренне полагали, что бродяга‑менестрель совершенно не знает, что такое печаль. Вот он опять сидит в кругу воинов и рассказывает:

‑ Жил один мужик. Жил себе и жил, да только однажды обеднел. Ну с кем не бывает? Мужик туда, мужик сюда ‑ не знает, что делать. Ну и взял ‑ да и занял в долг у черта.

‑ Где ж он его разыскал‑то? ‑ подал голос один из слушателей.

‑ Где‑где, ‑ проворчал недовольный тем, что его перебивают, Вальгаст, ‑ Ты, брат, напейся до поросячьего визга, так и не только черта увидишь!

Подождав, когда стихнет смех, менестрель продолжал:

‑ Ну и, стало быть, пришел черт за долгом. А мужик ему говорит: "Мол, нету сейчас ‑ завтра приди." И так ‑ всю неделю. А потом несколько дней не появлялся. Ну и решил мужик от черта отвязаться. Пришел тот опять, смотрит ‑ а на воротах у мужика береста, а на бересте той ‑ "Вчера приди!". Черт и говорит сам себе: "Вот, надо было вчера придти ‑ мужик бы деньги и отдал, а теперь не отдаст, да я и сам виноват!" И перестал ходить к мужику.

Опять слушатели рассмеялись. А потом кто‑то крикнул:

‑ Вальгаст! Хорошо ты рассказываешь, а ведь поешь еще лучше! Давай‑ка, повесели нас чем‑нибудь.

Менестрель подумал и улыбнулся:

‑ Ладно, я недавно сочинил кое‑что. Не знаю, повеселит ли вас...

‑ Ты пой знай! ‑ закричали со всех сторон ‑ Мы у тебя все песни любим!

Тогда Вальгаст тронул струны и сказал:

‑ Слушайте.

Лучик света в моей непроглядной и мрачной судьбе,

Моя тайная спутница, мой оберег от ненастья

Каждый грех ‑ это миг, когда я забывал о тебе,

А достойный поступок ‑ подарок грядущему счастью.

Я искал и ищу тебя в тысячах лиц на пути,

И ошибок не счесть, и раскаянью нету предела.

Только помню я день на лесных берегах у реки,

Когда в летнем просторе ты песни мне тихие пела.

Кто ты? Сон ли мой детский? Мечта?

Мне ответа не даст ни рассвет, ни печаль и не память.

Если я и увижу однажды тебя, то когда?

А забыть эту боль в своем сердце себя не заставить.

Я с тобою всегда, в то же время ‑ в бескрайней дали,

Я молился б тебе, если только бы знал твое имя.

Моя милая девочка, мой вечный светоч любви,

Моя память и боль, моя вера, моя берегиня...

У костра воцарилось молчание. У каждого ведь была та, которой можно было, обладая поэтическим даром, посветить подобные слова! Примолкли молодые ополченцы, еще не ведавшие женской ласки, мечтавшие со славою вернуться из похода к знакомым с детства девчонкам. Задумались почтенные отцы семейств, ушедшие защищать свой дом ‑ они вспомнили о том, какими стройными и смешливыми были в далекой молодости жены, ждущие их с победой. И сурово опустили подбородки на рукояти мечей, упертых в землю, витязи, еще с Хиргардом рубившиеся не в одной сече. Что вспоминали они? Только ли засады, погони, поединки, пиры да бесконечные скитания по Закатным Землям? Или им от прошлого осталось нечто большее, нежели скорбный цинизм и боль старых ран? Может быть, за всеми женщинами, бывшими для них забавой на одну ночь, вставал светлый облик Той, любовь к которой хранила воинов в самых страшных битвах?..

А Вальгаст слукавил. Нет, может быть, именно эту‑то песню и сложил он несколько дней назад, но и она, и все прочие песни о любви родились в его сердце в тот далекий миг, когда бродяга‑менестрель встретился с истинным Чудом.

Ему было лет семнадцать, когда однажды вечером он брел себе по лесу, очередной раз скрываясь от разъездов конницы местного графа. Что‑что, а возмущать спокойствие Вальгаст всегда умел и любил! Долго еще виллены будут с суеверным ужасом вспоминать, например, его ответ жрецу Небесного Господина, который поучал толпу: мол, прежде всего следует любить Творца и избранного им непобедимого Хейда. Менестрель невинным голосом прокомментировал:

‑ Да я бы их хоть каждую ночь любил:

Разумеется, пришлось убегать, причем очень быстро. И теперь Вальгаст буквально валился с ног. Услышав журчание воды, он просто не смог удержаться, чтобы не подойти и не утолить жажду.

Действительно, через десяток шагов менестрель обнаружил ручей. Он встал на колени, зачерпнул опустевшей флягой воды, сделал несколько глотков, снова наполнил флягу, повесил ее на пояс и омыл потное лицо. Стало значительно легче, и Вальгаст оглянулся по сторонам, прислушиваясь к звукам Леса. Неожиданно для себя он обнаружил, что совсем недалеко течение ручейка перекрыто упавшим в него большим черным камнем. Прежнее русло, находившееся за преградой, уже зацвело болотной зеленью, над которой вились мелкие мошки. "Безобразие!" ‑ решил Вальгаст и попытался вытащить камень из воды, однако тот упорно не поддавался. Тогда менестрель рассердился, ухватил его обеими руками, поднатужился ‑ и, потеряв равновесие, сел на траву. Камень был в его руках. Вальгаст выпустил его, начал подниматься ‑ и замер, услышав за спиною мелодичный женский голос:

‑ Не знаю даже, чем и отблагодарить тебя, странник...

Менестрель обернулся, рука скользнула к ножу на поясе ‑ но опасения были напрасны, слишком искренней добротою лучились зеленые глаза молодой женщины, стоявшей, положив руку на ствол ольхи. И платье на ней было тоже зеленое, с таинственными переплетениями узоров на подоле и плечах, а каштановые волосы с зеленоватым же отливом были перехвачены искусно изготовленным очельем. Ничего необычного: если не считать того, что она просто не могла незамеченной подойти так близко к опытному искателю приключений. Просто не могла, будь она человеком.