Слепой. Приказано выжить

Твой Потапчук – конченый человек, сказали майору Григорьеву эти двое. Его либо посадят, либо шлепнут – не сегодня, так завтра. Бумаги на него уже рассматриваются наверху, и это, братец, такие бумаги, после рассмотрения которых головы в вашем отделе полетят как пушинки с одуванчика во время сильного урагана. Тебе, единственному из всех, крупно повезло: кое-кто считает, что ты еще можешь принести пользу, а это шанс, от которого разумный человек вряд ли откажется. Ты ведь разумный человек, майор? Или мы в тебе ошиблись? Тогда скажи об этом прямо и умри, как герой, с гордо поднятой головой.

Предложение стать героем поступило от Колючего. А Лысый немедленно возразил коллеге, заметив, что мало кому удавалось умереть с гордо поднятой головой, поглядев перед смертью, как компания специально отловленных по подвалам и помойкам бомжей забавляется с его женой и пятилетним сынишкой.

«Ну-ну, – осадил демонстрирующего ярко выраженные садистские наклонности Лысого Колючий, – зачем же сразу так – сынишка, бомжи… Не надо запугивать человека! Ведь с первого взгляда видно, что он нормальный парень и далеко не дурак. Должен понимать, что корчить из себя героя-молодогвардейца ему не в жилу. Да и какой смысл? Своя рубашка ближе к телу, а Потапчук ему не друг и не родственник… Ведь верно?»

Это и впрямь было верно – вернее некуда. У своего шефа майор Григорьев был далеко не на лучшем счету и жил в постоянном страхе перевода с понижением в какую-нибудь Тмутаракань, а то и позорного увольнения. Человеком он был разумным, недаром же Колючему это сразу бросилось в глаза, и понимал, что шеф во многом прав: служить в ФСБ майор Григорьев, наверное, мог бы, но не под его, генерала Потапчука, началом. Лесть на этого старого рубаку не действовала, преданных взглядов он просто не замечал – от подчиненных ему была нужна реальная отдача, конкретный результат, а к оперативной работе Виктор Григорьев оказался просто-напросто не приспособлен. Он не любил ее, плохо понимал, а сплошь и рядом еще и боялся, в наиболее острые моменты инстинктивно норовя отойти в сторонку и спрятаться за чужими спинами. Положение сложилось тяжелое: служить у Потапчука понемногу становилось невмоготу, а переход на более спокойную бумажную работу сулил существенное понижение зарплаты, к чему майор, естественно, не стремился.

Сопротивление, таким образом, представлялось бессмысленным с любой точки зрения. Майор не видел, ради чего, собственно, должен пожертвовать собой и своей семьей, и понимал, что эта кровавая жертва будет напрасной: с ним или без него, Потапчуку все равно крышка.

Подумав всего минуту, он начал говорить. Безо всякого скополамина он рассказал все, что мог, назвав все факты, имена, адреса и пароли, которые знал. Заниматься откровенным сочинительством новые друзья ему не рекомендовали, но прозрачно намекнули, что отвечающая требованиям момента эмоциональная окраска делу никоим образом не повредит. В результате суть записанных на видео показаний майора Григорьева свелась к следующему: доказать, что генерал Потапчук является матерым оборотнем в погонах, майор, конечно, не может, но и назвать своего шефа честным, преданным делу служакой, каким тот старается выглядеть в глазах руководства, у него не поворачивается язык.

После этого его отпустили, предусмотрительно высадив около какого-то пруда, чтобы он мог почистить испачканную, запятнанную рвотой одежду. Отпустили его, разумеется, не просто так, а с заданием: продолжать собирать всю, какую только сумеет добыть, информацию о генерале Потапчуке и возглавляемом им отделе.

Такие дела быстро не делаются, но уже через три дня майору позвонили и назначили новое свидание. Потапчука с утра вызвали к начальнику управления; к обеду он так и не вернулся, и по отделу пополз слушок, что шефа временно отстранили от несения службы. Вырваться на оперативный простор, таким образом, не составило особого труда, и в назначенное время майор Григорьев прибыл к условленному месту встречи.

Здесь его усадили в знакомый микроавтобус, но бить на сей раз не стали, а, наоборот, похвалили, сообщив, что данные им показания позволили окончательно оформить обвинения в адрес Потапчука, придав им законченный, убедительный вид. Еще майору сообщили, что о своем шефе он может с чистой совестью забыть, как о привидевшемся под утро дурном сне, и начинать готовиться к повышению – загодя вертеть новые дырочки в погонах и наслаждаться приятными предвкушениями.

Только, добавил Колючий, перед этим придется выполнить одну непыльную, а главное, хорошо оплачиваемую работенку. И, чтобы было понятнее, с треском пробежался большим пальцем по срезу толстенькой, перекрещенной банковской бандеролью пачки стодолларовых купюр.

А Лысый, предвосхитив готовый сорваться с губ майора вопрос, небрежно уточнил: «Шлепнуть одного говнюка. Плевое дело: один раз нажал и из бедного майора превратился в богатого подполковника. Гляди, какое табло – с закрытыми глазами не промахнешься!»

И показал фотографию, при виде которой внутри у майора Григорьева что-то оборвалось и стремительно провалилось вниз до самых пяток. Человек на фотографии был ему хорошо знаком, и, зная кто это, майор не мог расценить разговоры о непыльной работенке и плевом дельце иначе как безответственную болтовню, направленную на то, чтобы ввести его в заблуждение.

Примерно так он и сказал, и услышал в ответ: «На войне как на войне». И еще: «Поздно пить боржоми, когда почки отвалились». Сказав так, Лысый включил ноутбук и продемонстрировал ему видео, на котором Григорьев без труда узнал своих домочадцев – жену Ларису и пятилетнего Витьку, Виктора Викторовича, которого иногда в шутку называл «победителем в квадрате». Жена и сын сидели на обшарпанном диване в какой-то пустой и порядком замусоренной квартире – похоже, что в выселенном, предназначенном на слом доме. Выглядели оба порядком напуганными, и было отчего: по обе стороны дивана неподвижно замерли два здоровенных мордоворота в пятнистом сером камуфляже и опущенных на лица черных трикотажных масках.

«А они у тебя сладенькие», – заметил Лысый. А Колючий, бросив майору на колени увесистую денежную пачку, сказал: «Это аванс. Остальное получишь, когда сделаешь дело. Надеюсь, тебе понятно, что, говоря «остальное», я имею в виду не только бабки». – «Бабки, бабу и щенка», – внес окончательную ясность Лысый и захлопнул крышку ноутбука.

«Сколько у меня времени на подготовку?» – спросил майор Григорьев, помертвевшей рукой убирая деньги во внутренний карман пиджака. «А нисколько, – ответил Колючий. – Подготовка тебе ни к чему, да и квалификация у тебя, прямо скажем, не та, чтобы самостоятельно планировать и готовить что-то в подобном роде. Все давно готово, твое дело – просто запомнить инструкции и четко их выполнить. Работаешь сегодня вечером, а там, как говорится, сделал дело – гуляй смело».

На этом, собственно, разговор и завершился. Майор Григорьев вернулся на службу и честно досидел до конца рабочего дня за своим столом. Рабочий день в таких учреждениях, как то, в котором имел честь служить Григорьев, – понятие растяжимое в самом прямом и буквальном смысле этого слова. Но шеф у себя так и не объявился, словно в кабинете у начальника управления его расстреляли и прямо там же, под паркетом, похоронили, ввиду чего сегодня народ из отдела начал расходиться строго по расписанию, в восемнадцать ноль-ноль.

Григорьев покинул комнату оперативников предпоследним, оставив там только корпящего над каким-то отчетом старлея Кузнецова, совсем недавно переведенного к ним из провинции и потому так старательно горевшего на службе, что даже придирчивый генерал Потапчук был вынужден время от времени остужать его трудовой энтузиазм. Уходя, майор Григорьев с трудом преодолел желание посоветовать новичку плюнуть на свой дурацкий отчет и не тратить попусту драгоценные минуты быстротечной молодости – прогибаться-то не перед кем, шеф уже не вернется, а новому начальнику твой отчет будет нужен, как собаке пятая нога.

Желание было странное, поскольку альтруизм никогда не входил в число достоинств – или недостатков, это уж с какой стороны на него глядеть, – майора Григорьева. Но природу этой странности майор уяснил быстро, поскольку являлся сотрудником ФСБ – уж неважно, плохим или хорошим, – и, помимо всего прочего, был обучен анализировать не только чужие, но и свои эмоции и побуждения. Побуждение же у него в данный момент было простое и естественное: поделиться с младшим по званию своими печалями. Просто взять и сказать: да брось ты заниматься чепухой, мне бы твои проблемы! Подумаешь, отчет! Вот у меня, чтоб ты знал… Ну, и так далее.