Слепой. Приказано выжить

Федор Филиппович вспомнил анонимный донос и понял, что спасти и сберечь не удастся никого. Что бы он ни думал, чего бы ни хотел, а бой уже начался и был в разгаре. Противник располагал фантастически громадными возможностями, а Глеб не был человеком-невидимкой. Его строго засекреченное существование все-таки оставляло след, который при желании можно обнаружить. Да что там какие-то следы! Если завтра, через час или прямо сию минуту к пожилому генералу ФСБ Потапчуку подсядет один из тех умельцев, которыми в его родной конторе хоть пруд пруди, и вкатит ему дозу скополамина, он с большой охотой выложит все, что знает, начиная с первых детских воспоминаний и кончая мельчайшими подробностями трудовой биографии агента по кличке Слепой. После этого он, скорее всего, умрет – изношенному сердцу такая нагрузка явно не под силу, – и останется сидеть, свесив голову на грудь, на садовой скамейке под ласковым солнышком последней весны, которую ему довелось увидеть.

Самоубийство ничего не изменит, а лишь добавит противнику работы. А самое обидное, что, отказавшись от участия в драке, которую сам же и затеял, он действительно станет предателем. Никчемный болтун, который сперва грозился тряхнуть стариной и рвался вызвать огонь на себя, а потом, когда стало ясно, что стрелять по нему будут не из новогодних хлопушек, струсил и соскочил с подножки уходящего на фронт эшелона: разбирайтесь сами, как хотите, а я устал, потому что старенький…

Это рассуждение взбодрило Федора Филипповича, как чашка крепкого черного кофе, которого он из-за запрета врачей не пробовал уже много лет. Возможно, что он просто отдохнул, сидя на скамеечке, собрался с мыслями и разложил все по полочкам, но значения это уже не имело. На самом деле, с той минуты, когда он обратился к старому знакомому с дружеской просьбой порыться в архивах и кое-что выяснить, значения не имело уже ничто. Эта просьба запустила механизм, остановить который можно было, только разрушив. И по-настоящему выбирать Федор Филиппович теперь мог только один из двух вариантов: или вплотную заняться разрушением, или позволить рыжим от ржавчины и черным от запекшейся человеческой крови чугунным шестерням разжевать и перемолоть в прах себя самого и все, что ему дорого.

Нарочито медленно, чтобы не сбиться и не перепутать цифры, генерал по памяти набрал на клавиатуре мобильника номер, которым до сегодняшнего дня не пользовался ни разу, поднес трубку к уху и, дождавшись ответа, вежливо произнес:

– Добрый день. Могу я поговорить с Леонидом Осиповичем?

– Здесь евреи не живут, – с сильно утрированным еврейским акцентом ответила трубка.

По этому ответу кто угодно догадался бы, что разговаривает с большим знатоком бородатых анекдотов и записным хохмачом. Федор Филиппович не имел нужды строить догадки, поскольку знал собеседника, как облупленного, хотя и заочно, по материалам, собранным оперативниками своего отдела.

– Извините, – сказал он. – Наверное, я ошибся номером.

– Да уж наверное, – уже без акцента фыркнул собеседник и первым прервал соединение.

Генерал Потапчук неторопливо набрал другой номер, по ходу дела представляя, как его недавний собеседник, недоверчиво косясь на замолчавший мобильник, кладет руку на удобно выгнутую спинку компьютерной мыши и активизирует нужную программу. Требовался от него сущий пустяк, ради которого его три года назад разработали и завербовали, и именно это сейчас беспокоило генерала: о пустяке легко забыть. Человека три года никто не трогал, и он вполне мог решить, что события трехлетней давности просто привиделись ему в дурном сне, вообразить, что о нем давно забыли, и, в свою очередь, выбросить полученное задание из головы.

Впрочем, это едва ли: перетрусил он тогда изрядно, и умело высосанная из пальца оперативниками генерала Потапчука серьезность ситуации дошла до него в полной мере и произвела нужное впечатление. Такое не забывается, и, чтобы игнорировать подобные вещи, надо быть или набитым дурнем без царя в голове, или очень могущественным человеком – вот именно, царем. Завербованный три года назад фрилансер (в представлении Федора Филипповича это слово было синонимом слова «тунеядец») не являлся ни тем, ни другим, а значит, на него можно было положиться – с оглядкой, но можно.

Абонент ответил после четвертого гудка.

– Леонид Осипович? Здравствуйте. Потапчук беспокоит, Федор Филиппович. Ах, узнали? Польщен, не скрою, польщен. У меня к вам вот какое дело. Нельзя ли в ближайшие несколько дней как-то попасть к вам на прием? Нет-нет, не беспокоит, ни в коей мере не беспокоит. Просто образовался незапланированный отпуск, вот я и решил, так сказать, пройти профилактику… Да-да, вот именно. Что вы хотите – возраст! И не хотел бы думать, да поневоле задумаешься…

Получив заверения в том, что может явиться на прием в любое удобное для него время, Федор Филиппович тепло распрощался с Леонидом Осиповичем и с чувством глубокого удовлетворения убрал телефон на место, в карман пиджака. Праздновать, по сути, было нечего, но засидевшемуся в кабинете генералу было приятно сознавать, что он только что вполне профессионально натянул нос матерым оперативникам из группы наружного наблюдения. Первый из набранных им номеров отличался от второго всего одной цифрой – разумеется, не случайно, а второй принадлежал владельцу и по совместительству главному врачу частной стоматологической клиники Леониду Осиповичу Эпштейну, пациентом которого генерал Потапчук являлся на протяжении последних пяти лет. Отправка важного сообщения, таким образом, прошла незамеченной: пребывающий в расстроенных чувствах пожилой человек ошибся номером, только и всего.

С учетом того, кому было адресовано сообщение, одержанная победа выглядела уже не такой маленькой, как могло показаться на первый взгляд. Вовремя доставленная депеша не раз решала исход войны, только что выдвинутый на исходную позицию резерв не уступал наполеоновской старой гвардии, и, вставая со скамейки, Федор Филиппович почти верил в то, что его Ватерлоо наступит еще нескоро.

Поднявшись и не без труда преодолев искушение все-таки оставить на скамейке надоевший плащ, он благожелательно кивнул топтуну из группы наружного наблюдения, который сидел на соседней скамейке и старательно делал вид, что считает ворон, подхватил портфель и неторопливо зашагал в направлении дома. Он продолжал напряженно думать, но мысли его теперь были заняты не отвлеченными моральными категориями и поэтическими сравнениями, а конкретными вопросами тактического планирования: на войне как на войне.

«На войне как на войне», – сказал Лысый. А Колючий добавил с издевкой: «Ты что, майор, торговаться вздумал? Поздно пить боржоми, когда почки отвалились!»

Почки у него, конечно, не отвалились, но до сих пор побаливали, напоминая, что шутки в исполнении Лысого и Колючего вовсе таковыми не являются.

Имен и званий этой парочки майор Григорьев не знал – они ему не представлялись, поскольку с первых же секунд общения стало понятно, что оно будет носить сугубо неофициальный характер. Началось это общение с разряда электрошокера и не особенно церемонной погрузки в железный кузов грузового микроавтобуса, где продолжилось в форме аккуратной, не оставляющей следов, но весьма болезненной обработки руками, ногами и подручными средствами в виде обыкновенной резиновой дубинки.

Затем состоялся разговор, в ходе которого майор Григорьев первым делом уяснил для себя, что его собеседники приходятся ему коллегами, но друзьями их, увы, не назовешь. Именно на этой стадии общения он их, наконец, разглядел и за незнанием имен и воинских званий наделил кличками: Лысый и Колючий. Лысый легко сошел бы за своего в толпе скинхедов, поскольку не имел на голове волосяного покрова – то ли страдал патологическим облысением, то ли зачем-то брил череп до зеркального блеска, а Колючий щеголял модной небритостью, и его подбородком, казалось, можно было очищать от ржавчины долго находившиеся на открытом воздухе металлические изделия и конструкции.