Игроки Господа

полной тишине вонзилась в землю. Ударил яркий луч, напоминающий оружие летающей тарелки Флогкаалик. Лун выстрелила вверх. Прямо над нашими головами расцвел пурпурный огненный цветок, затем еще один, на горизонте. В наступившем зловещем затишье я успел только бросить Лун на землю и упасть сверху, прикрыв ее собственным телом, когда сметающая все на своем пути убийственная волна жара обрушилась на нас (звук удара пришел позже), обугливая и испаряя плоть — и я умер, испытывая отчаяние и гнев из-за того, что мне придется потерять Лун и своих только что обретенных родителей. Последней моей мыслью было: «Вот черт, они снова истребили динозавров!»

Но даже когда я умер, глубинные стрижающие силы сохранили какую-то часть меня, заново сотворили мое тело и сознание — иллюзорные, как и прежде. Нет, нет, нет! Это неправильно, это упрощение и принижение значимости! В то время, как алгоритм локального мира выполнялся на глубоком онтологическом субстрате ансамбля Т-мультиленной, ее выход, ее производительность были такими же реальными, как и все остальное во всех космосах бесконечность.

И я шагнул в кодовое пространство.

Двадцать один

Когда мама умерла, они пришли и забрали меня навсегда. Я был для них занозой в пальце, непрошенной обузой, случаем продемонстрировать милосердие. Они так и не простили меня. Естественно, никакого отца. Шлюха понесла заслуженное наказание. Они кричали: она согрешила, а мы расплачиваемся!

Их слова — колебания воздуха, биение губ, порхание мотыльков. Когда они говорят о ней, мои пальцы заползают в уши. Я слушаю птиц, но по ночам дерево спит, и остается лишь шелест сонных перьев да игра ветра в листве. Пока дерево стоит, я не боюсь, только во сне оно закрывается от меня, и тогда я снова чувствую одиночество. Они никогда не понимали слез и стонущей потери. Тетя, высокая и угрюмая. Из ее глаз смотрит ледяная зима. Зажатые между жесткими валиками плоти, они бессмысленны и полны горечи. Когда она улыбается, в них проглядывает больная, издевательская душа. Пока я еще лежал во мраке матери, она взяла нас к себе — по принуждению и ради удовлетворения собственной гордыни. А когда мать ушла, тетя позаботилась обо мне. «Мой крест», — вздыхала она — дерьмо на ковре в гостиной. Мое тело — ее цель, моя плоть — мир ее мести. Я тону в пропастях и кратерах ее лица. Душа крадется за ее зрачками, преследует меня во снах — и я просыпаюсь от собственного крика. Бутылка, которую она держала, была теплой, с массивной резиновой соской — но грудь исчезла, а молоко прокисло и отдавало резиной. 06лака — белые и мягкие, волны сладости. Они проплывают за ветвями. Я голоден. Легко ее ненавидеть. Дядя — низкий квадратный человечек со стеклами перед глазами и добрыми руками. Он утратил свою радость, хотя я слышал, как он насвистывает, когда ее нет поблизости. Его рот постоянно открывается и закрывается, говорит сам с собой, ведь он никому не нужен. Думаю, он тоже ненавидит тетю. Они сидят в доме и бранятся дни напролет, за зеленью и за деревом. Он по-своему добр, поэтому мне стыдно, когда я вырываю его траву и извергаю на нее содержимое желудка. Он часто брал меня на руки и качал, до того, как я вырос и отказался разговаривать. Теперь он, пыхтя, поднимает меня с постели и усаживает в инвалидное кресло, а потом вывозит в зелень под деревом. Мне страшно. Мне всегда страшно. У кузины такие же груди, как у мамы, только легче. Она хихикает, а по ночам стонет с мальчиками под деревом, иногда зло, иногда мягко. Они не любят ее, но заботятся о ней так, как никогда не заботились обо мне. Она — их дитя, их плоть, ее душа — их душа, сверкающая за ее прекрасными глазами.

Чертова система замкнулась. И «Ctrl-Alt-Del» не помогает. Мои пальцы словно окаменели. Когда я поворачиваю голову, чтобы заговорить с доктором, моя шея ведет себя, будто заржавевшая ось. Звуки замедляются. Волновая функция распространяется, как… как проклятая волна, приливная волна, цунами. Вселенные не раскалываются. Господи, возможно ли это? Они пришли, они слились, они алчут друг друга. Мы разделены, заперты в наших собственных историях, мы декогерентны, и вопль будет звучать вечно. Но есть нечто, не любящее стены. Твою мать, откуда это? Просочилось из мозгов дока? Пятна застывшего света на панели управления. Я открываю рот, чтобы заорать на доктора — и открывается рот Лиссы, ее голос, измененный и дерганый, точно у нарка под кайфом, нет, это мой голос, она говорит моим голосом, черт, черт, черт, мир коллапсирует под его взглядом, под его кошмарным наблюдающим взглядом, мы — кошки в его…

Двадцать два

Я шагнул в искрящийся свет. Там стояли двое мужчин, небрежно завернутых в простыни, и со слепым восторгом смотрели в огромное пузырчатое окно на великолепие новорожденных Ангелов.

— Деций! — позвал я срывающимся голосом.

Один из мужчин медленно, будто во сне, повернул голову. Мой брат.

— Разве они не прекрасны? — спросил он.

Мы бесконечно долго наблюдали за боготварями Омеги, потрясенные их музыкой и танцем. Каким-то чудом мне удалось вспомнить свою горькую цель.

— Деций, ты можешь говорить с ними?

— Могу ли я? Хороший вопрос, — его низкий, тягучий голос был исполнен священного трепета. — Я могу призвать духов из бездонных глубин — но откликнутся ли они на мой зов?

Я понял, что он пьян. Причем без вина.

— Деций, принимайте командование на себя, сэр! Наши родители мертвы.

— А, так ты тот самый пропавший брат, да? Неважно. Они мертвы давным-давно, мальчик. Скоро Судный день обрушится на нас. Если не веришь, брат Джулс с удовольствием тебя просветит. Но здесь они могут воскреснуть — коли будет на то воля Ангелов.

Разозлившись, я схватил Деция за руку. Его спутник повернул голову, с легким укором посмотрел на мое искаженное лицо и снова вернулся к созерцанию светового пленума.

— Они были живы! Дрэмен и Анжелина скрывались! Но теперь они по-настоящему мертвы, а вместе с ними — и наши братья, Марчмэйн и Тоби! — мой голос предательски сорвался. — И еще кое-кто.

— Ах, они столь прекрасны! У меня нет родителей. А теперь помолчи.

— Я — дитя их маскировки! Я люблю их, а Лун люблю еще больше, ты, религиозный полудурок! — яростно прорыдал я. — И ты вернешь их мне!

Я размахнулся и ударил Деция по лицу. Сильно. За пузырем проходили зоны, миры за мирами создавались в просчитанной симуляции и воспоминаниях, истории проигрывались снова и снова, с чистого листа. Откуда-то я знал все это, уловил на грани всеведущей тени, льющейся сквозь станцию Иггдрасиль, подобно течениям в великом океане, омывающим ничтожный атолл. Здесь, в этом закрытом пространстве и времени, величие и жестокость всех уровней Тегмарка повторялись в бесконечной миниатюре, словно половина неба, в мельчайших подробностях отраженная в крошечной капле вина на дне бокала. Здесь я мог получить ее — ее симуляцию — с позволения Ангелов. Но мне нужно было другое. Я хотел, чтобы она жила!

— Верните ее мне! — взмолился я, опаляя Деция и его спутника своей страстью, своей несгибаемой жаждой. Мои стрижающие силы продолжали гореть даже в таком лучистом, могущественном месте. — Разве я прошу многого?

— Что ж, хорошо, — ответил мой брат и закрыл глаза. В пузырь вошел Ангел Омеги.

Двадцать три

Пришло облако, закрыло лик солнца — и лишилось своего белого великолепия. Дерево растет в прохладе и стремится к теплу. Дереву не нужна любовь, хотя я предлагал ее ему и отдавал. Оно карабкается в небеса и спит спокойно, когда наступает ночь. Но я мало знаю о дереве. Это моя жизнь. Если бы у меня была надежда, она могла бы вырасти только в дерево.

Двор такой же, как и всегда. Лужайка широкая и зеленая, а дом за ней — красный. Мое окно — как яркое пламя, теперь, когда облако ушло с солнца, и свет сияет на стекле. Водопроводные трубы змеятся по стене, тускло-зеленые, с хлопьями облупившейся краски. Цементный водосток огражден невысокими скатами. Сюда они выбрасывают мертвые коричневые листья из чайника. Иногда, я прокрадываюсь туда, и нахожу листья, прилипшие к грубому бетону, и прижимаюсь к ним губами. Что было теплым и сладким — теперь мертво. Смерть придает чаю кислый привкус. Цементная дорожка потрескалась в тех местах, где с ней схватились корни дерева. Трава под опавшими листьями — желтая и бурая. Вдоль края красной черепичной крыши бежит стальной желоб — бежит туда, куда стекают зимние воды, туда, где собираются тела листьев. Дом и двор по-своему красивы. Только внутри дом тускло-коричневый, а цвета утратили свой смысл под гнетом скуки и трех мертвых душ, никогда не пытавшихся одолеть пропасть.