Игроки Господа

Шоколадная кожа Лун побледнела.

— Да, это Состязание, причем чрезвычайно серьезное, — сказала она. — К-машины хотят уничтожить нас потому… ну, потому, что мы — бездушные мерзкие твари. Они — свободные одухотворенные механизмы, в то время как мы — всего лишь белковые калькуляторы. Ими движут возвышенные эмоции Ницше; нас и другие эволюционировавшие виды они воспринимают как отсталых и грубых животных, управляемых холодными богохульными побуждениями.

Я испуганно уставился на нее: Нет, она не шутила. Она говорила очень серьезно.

— Роботы, которые кричат и прыгают, — пробормотал я. — Боже мой, ты хочешь, чтобы у меня голова лопнула!

— Что?

— Не обращай внимания. Значит, они — Красные, а мы — Белые, так?

Лун переглянулась с бронзовой безглазой аватарой.

— Так, если хочешь.

Доброе Устройство встало, открыло замаскированную дверцу и вытащило тяжелый, завернутый в пергамент предмет. Книгу. Как романтично, а я-то думал, что машины предпочитают электронные носители! Робот с умопомрачительной скоростью пролистал страницы, затем передал книгу мне. Заложив палец, я посмотрел на корешок и похолодел. Очередное издание «SgrA*», блистательно разнообразного творения Эрика Линколлью, причем самое объемистое из всех, что я видел раньше. Едва ли не толще, чем «Война и мир».

— Зачем ты мне это даешь?

— К-машины ценят ее, — объяснило Кирие Элейсон. — Они считают эту книгу неисчерпаемым источником сакральной мудрости и хранят ее бесконечное разнообразие.

— Так это их Библия?

— Их Коран, Бхагавадгита, Авесты, «О происхождении видов», Тан Луат, Папирус Ани, «Новая наука» [37], — ответило Доброе Устройство. — Читай.

Я посмотрел на те абзацы, что оно открыло для меня — волосы у меня на голове встали дыбом — затем вгляделся повнимательней.

— Я не трогало это текст. Точно такая же копия, вероятно, была на борту корабля, который ты только что уничтожил.

Я начал читать.

Августу снилось, что он лежит в комнате, в которой он действительно лежал, в холодной зимовке Трех голов Цербера. «Тот Сети-вонгл промахнулся, — сказал он себе. — Со мной все в порядке». Толпа течет через комнату. Он спорит о каких-то мелочах. Оно стоит за дверью.

Пока Август беспомощно и неуклюже ковыляет к двери, это ужасное нечто наваливается на нее с той стороны, распахивает ее. Что-то нечеловеческое — смертельное — врывается внутрь… Обе створки двери бесшумно открываются. Оно заходит — и оно есть смерть.

Август умер.

— Твою мать, да ты, наверное, шутишь — крикнул я, швыряя мерзкую писанину через всю комнату. Книга отскочила от стены и легла обложкой вверх на ковер. Ни Лун, ни аватара не предприняли ни малейшей попытки поднять ее. После секундного молчания, длившегося, как мне показалось, целую вечность, я сам нагнулся и взял увесистый фолиант. Он открылся на тех же страницах:

В самое мгновение своей смерти Август вспомнил, что лежит без сознания в медицинском склепе. Он напряг все силы и проснулся. Внезапно ему в душу хлынул свет. Завеса, скрывавшая неведомое, спала с его духовных глаз. Прятавшиеся в нем силы освободились. Истощающая лихорадка, подхваченная от свиноподобного Тау-Сети-вонгла, моментально ожесточилась. Его последние дни и часы прошли самым обычным, простым образом.

Желто-красные языки пламени, родившиеся из ослепительной вспышки света, лизали бумагу и кожу, источая зловонный дым. Я выронил отвратительную штуковину и пнул ее ногой. Ладонь моей правой руки горела — я обжегся о пылающую книгу.

— Сохраняй спокойствие, Август, — успокаивающим голосом произнесло Доброе Устройство. — Это была рефлекторная защитная реакция, ничего больше. Никакого вреда не случилось.

Книга сожгла сама себя и рассыпалась черно-белым пеплом. Хотя бы ковер не закоптила. И не активизировала никаких противопожарных устройств, имеющих привычку обрушивать потоки воды из-под потолка.

Как ни парадоксально, эта штуковина напомнила мне кое-что из детства. Святые небеса! Нет, не другую книгу, а своеобразное попурри. Того чокнутого писателя-фантаста, оказавшегося фальшивым гуру.

— Только не говорите мне, что они валисологи!

— Толстые парни? К-машины? — Лун громко рассмеялась, усадила меня в кресло рядом с собой и, осмотрев мою раненую руку, легонько подула на нее. — Вряд ли.

Тем не менее, она бросила на Кирие Элейсон вопросительный взгляд.

— В каждой параллели встречается множество текстов, подсмотренных людьми в сакральных знаниях. Такова ирония их состояния, их заблуждения, их парадигмальной ошибки. Одна из иронии, — мелодично позвякивая бронзовыми кольцами, оно снова вернулось к потайной дверце и достало новую книгу с прежним названием, однако значительно тоньше предыдущей. — Держи, Август. Советую тебе сохранить ее.

Я уставился на книгу, не желая заглядывать внутрь.

— А в этой я тоже есть?

— В ней есть все, мистер Зайбэк, только не поименно. Почитай, когда выпадет свободная минута. Их ересь — это наша истина.

Я засунул книгу в карман куртки.

— Что еще за ересь?

Два голоса заговорили хором.

— Знание и признание вычислительного базиса реальности, — сказало Доброе Устройство.

— Онтология Шмидхубера, — сказала Лун.

Я уставился на них обоих, выжидая, чтобы загадочные слова отпечатались в моем сознании. Словно живой сон, вспомнил мучительное творение реальности на четвертом уровне Тегмарка, утомительное прорастание семян логики, за которыми последовал ошеломительный, ликующий триумф: вычисления, векторные пространства, поля, Гилбертовы бесконечности… Здесь и сейчас они казались эскизом истин столь глубоких и ужасных, что я барахтался у их берегов, точно малое дитя. И — одновременно — они напоминали о Богоявлении, о свете, брызнувшем из темной пустоты, чтобы выковать Вселенную вселенных.

Нахмурившись, я потряс головой. Это было не вычисление, не ступенчатое прохождение цепи трансформированного кода — это была Платонова одновременность. Я понимал, что так оно и есть, но этого казалось недостаточно — все равно что описание статического космоса, вроде кирпича из камня или льда. Дерево вычисления пробивалось сквозь лед, разрывало бесплодные тундры своими крошечными упорными ростками жизни — бесчисленными, экспериментирующими, использующими все возможности — пока наконец кошмарное замерзшее пространство не разлеталось на осколки, и тогда Дерево устремлялось в небеса, к свету, толстое и пышущее здоровьем, жаждущее расти и расти, а его корни копошились глубоко в ледяной почве подо льдом…

— Это очевидно, — заявил я, — так же очевидно, как то, что у меня есть нос.

— У тебя очаровательный нос, — тут же сказала Лун и поцеловала его.

— Я тоже тебя люблю, — отозвался я, испытывая это чувство каждой клеточкой моего страждущего тела. Тем не менее, заставил себя встать и шагнуть в сторону. — Это уже слишком, — мне на глаза наворачивались слезы. — Я должен уйти. Проветрить голову, — я криво улыбнулся Лун и сказал ей с дурным австрийским акцентом «Берсеркера»: — Я еще вернусь.

Я вовсе не был уверен, что это сработает. Весьма вероятно, что дейксису требовалась какая-то сложная отладка, но попытаться стоило. Если я не поговорю с кем-то за пределами этой безумной драмы, с кем-то, кого знал раньше, прежде, чем все это началось, с кем-то, кому мог хотя бы попытаться полностью доверять — мне конец. Я просто разорвусь на мелкие клочки. Или, в лучшем случае, заработаю нервный срыв.

— Дай мне Джеймса Давенпорта, — произнес я. — Да, дай-ка мне Даверса!

В практически абсолютной темноте я сделал шаг вперед, покачнулся, ухватился за следующую покрытую ковром ступеньку. Звучал глубокий голос виолончели. Далеко-далеко внизу, на сцене, три потрясающие женщины в длинных серебристых платьях играли мелодию, парившую над оркестром. Блондинка с виолончелью касалась струн снова и снова, сверкая обнаженными белыми плечами — мускулистыми и твердыми. Бледные лица обернулись в мою сторону. Я почувствовал себя так, будто попал в фильм про кого-то в кинотеатре, кто попадает в фильм. Мой пульс участился, повинуясь музыке. Я знал ее. Я знал, что это и где я нахожусь.

37

«Новая наука» (A New Kind of Science) — вышедшая в 2002 году книга Стивена Вольфрама, эмпирическое и систематическое исследование вычислительных моделей, таких как клеточные автоматы. Вольфрам называет эти модели «простыми программами» и утверждает, что научная философия и методы, подходящие для изучения простых программ, также применимы и в других областях науки.