Четвертый Рим

—Не могу больше гнить в этих постылых тюремных стенах. К солнцу. На волю! — вскричал Орфей и бросился в сад, на ходу срывая с себя одежду.

Нарцисс, поклявшийся превзойти самого себя в погоне за красотой и славой, последовал за другом.

После мимолетной встречи с предсказавшей им судьбу пифией по имени Анита Орфей и Нарцисс кардинально изменили обычное времяпрепровождение, которое заключалось в распитии дармовой браги и стрелянии окурков, и для усовершенствования своих талантов перешли к естественной жизни на природе, невольно превратившись в верных слушателей историков. Несмотря на свою неприязнь к словоблудствующим демагогам, они не пропустили ни одного диспута, ибо историки вещали обычно в месте постоянного расположения друзей, у заросшего травой и тиной действующего из последних сил фонтана.

В любую погоду Орфей, превратившийся в последователя давно умершего аскета Порфирия Иванова, столь же безумного, как и он сам, с утра поднимался на порушенное кирпичное основание под некогда изваянной и давно исчезнувшей скульптурной группой фонтана и пребывал на своем посту до отбоя. Стоя обнаженным, с заросшим седой щетиной телом и опавшим сморщенным пенисом, он каждое утро прочищал горло, поднимая гимном сумасшедших. Весь день он выпевал самые нелепые словосочетания и рифмы, сопровождая свои усилия непристойным пуканьем, так что к ночи, изнуренный, мог только сипеть.

Его верный сосед Нарцисс располагался на раскрошенном бордюре бассейна и целыми днями смотрелся в то, что ему представлялось водной гладью, любуясь собственным отражением. Был он кривобок, кривоног, плешив, однако имел украшавший его животик — предмет зависти исхудавших психов. Когда дамам удавалось отхватить лишний кусочек, возбужденные, они подходили к Нарциссу поближе и нежно гладили мягчайшую выпуклость, заигрывая с ним и вспоминая, верно, мужчин из своей прошлой жизни; но Нарцисс их не замечал. Перестав принимать лекарства, он более ни с кем не общался и лишь собственное отражение в блестящей грязи и тине занимало его. Кроме историков, он более никого не слушал и ни с кем не говорил, только изредка кивал Орфею, как бы не желая обидеть великого певца, да временами глядел вдаль.

Помимо того, что лишь в саду можно было растить столь великие таланты, еще крепче здесь держала друзей несгибаемая вера в новую встречу с пленившей их девушкой, которую они боялись пропустить более всего на свете.

—Что же делать. Как дальше жить в этой стране? — обхватив голову руками, бродил по саду Иезуит.

—Прежде чем наставлять других, учись сам, — мягко улыбался Тойбин. — Вспомни, о чем писал Платон в своих письмах...

—...Подъем творческой личности происходит через напряженный интеллектуальный союз и интимное личное общение, дабы перенести божественный огонь из одной души в другую, — блеснул Губин.

—Именно так учил меня отец Климент, — пораженно заметил монах.

—Этот ваш грек, что он имеет в виду под интимным общением? — почти дружески спросил вдруг Нарцисс у Губина, вновь вспомнив Аниту.

—Откуда мне знать, — отмахнулся Губин.

—Но вы же ученый.

—У меня нет привычки читать чужие письма. А он мне не писал, — осадил бездаря профессор.

—Был такой Климент, — согласился Тойбин с Иезуитом. — При жизни не был святым, проповедовал в Александрии, поэтому и звался Александрийским. Во втором веке дело было. Так ты утверждаешь, что слышал его. Никогда бы не подумал, что ты такой старый!

Пораженный Тойбин отшатнулся от монаха и стал издали ощупывать его пронзительным взглядом.

—Есть два вида возраста. Один — когда человек зрел, а внутренние органы у него, как у младенца. Это как мы с тобой, — объяснил ему Губин, — а бывает наоборот. С виду человек достаточно молодой... лет двадцати пяти, а его внутренние органы... ох...

—Старичок ты наш, — погладил Тойбин монаха по спине. — Давно ты последний раз слушал Климента?

—Давно, — огорченно мотанул головой Иезуит. — Он теперь никого не учит. Отправился на поиски ученика...

—Плохо ты его слушал, — продолжал Тойбин, — а то бы уяснил себе, что Господь не раскрыл для всех то, что принадлежит избранным, потому что сокровенные вещи доверяются устной речи, а не писанию.

—В речи главное звучание! — произнес вдруг Нарцисс и натужившись прорычал:

А Орфей лишь тихонечко пропел: "Ани-та!"

—Лишь тому, кто способен сокровенно видеть доверенное ему, будет раскрыта истина! — перебил карканье влюбленных Тойбин.

С этими словами, не обращая внимания на присутствующих Орфея и Нарцисса, историки накинулись на Иезуита и стремительно сорвали с него сутану, так что он остался в одних полосатых трусах. Сутану они накинули на все три головы и стали стаскивать с молодого монаха трусы.

—Сколь слабы наши поучения по сравнению с той благодатью, которой можно удостоиться лишь в темноте, возлежа под покрывалом, — забормотал Губин, пытаясь повалить монаха на землю и одновременно расстегнуть свои штаны.

Однако пришедший в себя от изумления Иезуит легко вырвался и вновь натянул на себя сутану.

—Испытание не прошел, — грустно заметил Губин, — нельзя объяснять тайные вещи в достаточной мере.

—Тирсом его, — злобно зарычал отброшенный могучей рукой монаха в самую грязь Тойбин, — бей его жезлом священным!

Губин достал припрятанную тут же толстенную суковатую палку и, схватив ее двумя руками, замахнулся на Иезуита.

—Этот тирс символизирует спинной мозг, был бы ты поменьше, и жезл был бы потоньше, — злорадно прошипел Тойбин.

Возмущенный монах прокричал несколько фраз, вероятно по латыни, и, схватив историков за шиворот, с силой столкнул их лбами.

Бедные ученые без чувств упали на землю, причем Губин в падении задел Нарцисса, который тоже не удержался на ногах. Когда они очнулись, то, потирая ушибленные лбы и смотря вслед сбежавшему от них к самой ограде Иезуиту, заголосили:

—Дьявол!

—Прикинулся монахом, а сам — истинно Сатана! — Однако, видя что монах только трясется от злости, но близко к ним не подходит, они воспряли духом и стали обсуждать происшедшее с исторической точки зрения.

—Если есть всеохватывающее благо, то откуда взяться на Земле злу? — спросил Тойбин и сам же ответил: — Беда в том, что вся история с мирозданием необычайно запутана. Вовсе не обязательно, что наш бог самый главный в Космосе. Вполне вероятно, что некто сотворил его самого, подобно тому, как он создал нас по своему образу.

—Игра в испорченный телефон, — ухмыльнулся Губин, — но мы признаем только научный подход и должны говорить только о том, кого знаем...

—...и кого видели...

—О боге...

—...о дьяволе.

—А красота от бога или от дьявола? — задумался Нарцисс, прихорашиваясь. — Мне кажется, что идеальная красота, как моя, например, — скромно добавил он, — явно от Бога, а красота совращения, красота порока — то от дьявола.

Оба историка при последних словах посмотрели на Иезуита, но тот, не обращая на них внимания, собирал подснежники у ограды.

—Наш сатана — это ведь падший ангел.

—То-то он рвет цветочки, — заключил из опыта личного наблюдения Тойбин.

—Бог предвидел его падение и спровоцировал его. Ибо в ответ на дьявольские проделки появляется возможность нового творения.

Заинтересовавшись умным разговором, монах уже давно собирал цветы возле историков. Ученые мужи, многозначительно обменявшись взглядами, на всякий случай подтянулись друг к другу, но сделали вид, что не замечают Иезуита.

—Такое уж у Бога удивительное совершенство, что никак оно не дается человеку, — вздохнул коварно Губин.

—Да здравствует утрата смысла. Слава сумасшедшим. Они одни истинны и невинны. Ура! — продекларировал Орфей, но никто его не поддержал, даже Нарцисс, потому что никто не признавал себя безумным.