Ha горных уступах

Сердился Куба и болел душой от смеха людского. Да ведь люди, как люди. Они – точно псы: залезет чужой пес к толстым городским овчаркам, или попадет меж деревенских собак – все на него гуртом! И самая добрая защищать не станет, – дай Бог, чтобы хоть вместе с другими не тормошила. Да и то не от жалости, а от лени или от старости. И всегда бывает так и иначе не бывало.

Сердился Куба и болел душой от этого, а тут еще нищета его душила. Когда же подросли три его дочери, три дочери, что тополи, – Рузя, Улька и Викта – ни накормить их нечем, ни одеть по‑людски. Мать не узнала этого горя и стыда: умерла, родив последнюю, Викту. И как она только выросла, Господь ведает… Ульке было два года, а Рузе три. Козьим молоком вскормили… Эх… таково‑то на воде хозяйничать…

Зато, что это за род был! Копинские были мужики, как буки, такими были и Цапки, от которых он жену взял. Бабы – что ворота железные. Если какая‑нибудь девка из этого рода станет в дверях – и не пробуй пройти: голову хоть под мышки спрячь, а между ее бедром и дверью не пролезешь. Юбки на них так и прыгали на ходу; молодежь говорила – от радости, старики – от дородности. Зубами гвозди крошили, а силища!.. мало было таких силачей, кого бы они не могли грохнуть оземь, схватив за пояс. Правда, что насчет поясницы мужики всегда слабее баб.

Когда снопы нужно было на воз подавать или на омет вскидывать, ты бы посмотрел на них. Сильные были девки! И работящие, и проворные, и красивые. Так и созданы для замужества. Но кто бедную девку возьмет? Дурак разве, или старик, которому другой не дадут. Девки Копинского были настоящие Цапки: сильные, работящие, проворные, красивые. Только приданного у них было: камней немного, лесу ни пяди, земли десятина (да и то еще какой!), постройки – Боже ты мой, Боже; воды, сколько влезет; у каждой по две рубахи, по две юбки, по одной повязке и по одному платку на голову; на троих один тулуп – от матери остался. Зимой так по очереди и выходили. Кто ж возьмет такую?

И никуда они никогда не ходили, ни на свадьбу, ни так повеселиться к кому‑нибудь: не в чем было.

– У Кубы Водяного всегда весело, – говорили люди, – девкам никуда и бегать не надо. Вдоволь и дома напляшутся, когда холодно, а животами как играют! – у них‑де в пустом брюхе играет.

И никто их не звал. Кому охота нищих сзывать? Только нищему.

Девок Копинского, которых звали, по матери, Цапками – часто так и называли «нищенками».

Они плакали от этого.

Жил Куба над водой у берега, на пустыре. Нигде вокруг ни одной избы. Лес кругом, но чужой. Вот это были хозяева, чей лес был. У многих было по нескольку коров, по нескольку десятков овец, по три, по четыре лошади. У Копинского и коровы не было – одна лишь коза.

Девки питались летом грибами, ягодами, которые собирали в лесу. А зимой или весной – не приведи Бог! По два, по три дня ничего в рот не брали, кроме щепотки муки, разведенной в воде. А когда Улька украла раз у Павлицы кусок овсяного пирога – то‑то праздник был!

Росли они – воздухом и водой – дико, как ели в лесу. По целым месяцам не видывали человека по близости.

Хоть Рузе было двадцать лет, Ульке девятнадцать, а Викте семнадцать, ни один парень к ним не шел. Ободранные они были, жалкие, худые, грустные. Хоть и красивые. У Рузы волосы были черные и глаза черные, горели, точно искры. У Викты и у Ульки волосы были светлые и глаза светлые, и тоже точно искры. Кости у них были гибкие, сильные, но тела на них не было – не из чего было толстеть. Никто бы не полакомился ими.

И они тоже, точно воли Божьей не чуяли… Ведь девкам о чем думать? О парнях. А тут надо было думать о голоде и о холоде, как бы с голоду не помереть, как бы от холода не замерзнуть. Не почуять Божьей воли такому человеку.

Надоела, наконец, Кубе эта нищета, да и смех людской: «Куба Водяной! Куба Водяной!..» Накажи их Господь!

Раз осенью, когда все уже согнали с гор скотину, Куба сказал дочкам:

– Ели вы сегодня что‑нибудь?

– Бруснику.

– А есть хочется?

– Хочется.

Помолчал немного Куба.

– Жаль было бы вам избу бросить?

– Зачем?

– Чтобы уйти из нее, куда глаза глядят.

– Куда?

– В мир.

– Зачем?

– За хлебом.

– Да куда же?

Помолчал опять немного Куба.

– Девки! – говорит он через минуту.

– Ну?

– Соберите из сундука, что там есть. Тряпки какие, холст. В узелки свяжите.

– Пойдем разве?

– Пойдем.

Забрали все, что было.

– Тятька! – говорит Викта, – возьму я образочек этот; он после матери покойницы остался.

И снимает со стены над постелью образочек святой Женевьевы.

– Возьми, – говорит Куба.

– А я возьму топор, – говорит Руза.

– А я козу, – вставляет Улька.

– Куда же мы пойдем?

– За мной идите.

Вышли. Запер Куба избу. Оглянулся на нее, вздохнул, плюнул и махнул рукой.

– Пойдем.

Пошли за ним девки. Прямо к берегу, за воду, в поля. К Пардуловке, от Пардуловки к лесу, потом в Татры. Прошли Белые Воды, над лесом, подошли к Зеленому Озеру, к Железным Воротам. Было еще рано, есть страшно хотелось, а из дому нечего было взять. Щипали только бруснику по дороге.

– Тятька, я дальше идти не могу, не поевши, – говорит Викта.

– Что ж я тебе дам?

– Куда мы пойдем, тятька? Туда, в горы? – говорит Улька.

– Да.

– Да ведь там и брусники нет, – говорит Рузя.

– Нет.

Замолчали.

Коза пасется на траве; жует траву. Рузя поднялась с земли, взяла топор, подошла к ней – трах ее обухом по лбу. Коза упала, даже не застонав. Рузя перерезала ей горло острием топора.

– Тятька, разводи костер, – говорит.

– Ты мою козу убила, – кричит Улька.

– Да ведь она и так бы туда не дошла – говорит Рузя, показывая на скалы.

– Тосковать я по ней буду, – говорит Викта.

– Коза моя была, – говорит Улька.

– Как твоя, так и моя, – говорит Рузя.

– Да ведь я ее из дому вывела!

– Наша была, общая!

– Да ведь я вела ее!

– А я ее убила!

Стало тихо; Рузя так крикнула, что даже страшно стало.

– Не будешь что ли ее есть, когда тятька костер разведет? – говорит Рузя и начинает сдирать кожу.

– Рузя хорошо сделала, – отозвался Куба, который тем временем собирал хворост для костра. – Я бы сам ее убил. Туда бы она не взошла, а нам есть нечего.

– Мы туда, в скалы, пойдем?

– Да.

– А что там?

– Венгрия. Лидтов.

– А дальше?

– Посмотрим!

– Пойдем на работу? Служить?

– Я вас не затем вскормил, чтобы вы в люди работать шли.

Содрали кожу с козы, часть зажарили и съели, остальное с собой взяли. В первый раз в жизни девки мясо ели.

– Ну, как коза на вкус? – спрашивает Рузя у Ульки.

Улька закусила губы, а Викта говорит:

– Эх! она уж больше не будет блеять. Съесть я ее съела, и еще буду, – а только жаль мне ее.

– Эх, детка, – говорит Куба Водяной, – если б человек жалел обо всем, что не так, как быть должно, он бы скоро целое море наплакал!

Вздохнул, плюнул, и все тронулись дальше.

Идти нужно было по скалам, по сосновым лесам, из лесов опять в скалы; пришлось пробираться по узким тропам над обрывами к Литваровой скале, – казалось, будто земля из‑под ног уходит.

– Тятька! – кричит Викта. – Сдается мне, упаду я!

– Не смотри вниз, под ноги.

– Ой! И какая же там пропасть! – кричит Рузя и смотрит вниз.

– Того и гляди, ногти оборвешь, цепляясь, – кричит Улька.

– Держитесь! Дер‑жи‑тесь! – напоминает Куба Водяной. – Если кто из вас вниз полетит, вдребезги разобьется!

– У меня словно ног нет! – кричит Викта. – Словно я по воздуху лечу!

– Смерть под тобой! Не смотри вниз!

– Эх! как летит! – кричит Рузя, столкнув ногой камень.

– Как шумит!..

– Разбился!

– Сколько сорвалось за ним!

– Как гудят!..

– Как гремят!

– Тррр!..

– Смотри, смотри – вода!..

– Озеро!

– Как блестит!

– Как солнце на нем играет!