Страница 4 из 88
Это было уже слишком. Не помня себя, хотя он понимал, что немедленно погибнет, Костка схватился за шпагу, но неожиданно в деревне, поблизости от замка, несмотря на неурочный час, раздался колокольный звон, и в ту же минуту вбежали, охваченные ужасом, двое придворных воеводы, Райцеж и Шибка. Они кричали, перебивая друг друга:
– Вельможный пан! Разбойники! Згожелицкий хутор горит. Чернь его грабит!
– Караул! – вскрикнула княгиня.
Воевода, забыв о Костке, раскрыл рот от изумления и страха: Згожелицы находились почти у самого замка.
– Толпа мужиков! – вопил Райцеж. – Должно быть, узнали, что наши полки ушли в королевский лагерь с паном Маковским.
– Все, кто есть в замке, к оружию! На коней! – закричал воевода, опомнившись, – Эй! Васютинский! – Он обернулся, ища глазами дворецкого.
Первым выбежал из комнаты Сульницкий. Костка, со звоном вложив шпагу в ножны, побежал за ним на конюшню и, в суматохе оседлав лучшую из верховых лошадей воеводы, потому что своей у него не было, выехал за ворота. Думали, что он спешит к Згожелицам, но в лесу, неподалеку от замка, он свернул вправо и во весь дух поскакал на большую дорогу, которая вела к Рабе.
Он еще слышал за собой крики, набат, но вскоре окружила его вечерняя тишь, и он видел только зарево пожара.
За Беату он не боялся. Слишком громким было имя воеводы, чтобы мужики, даже самые отчаянные, отважились двинуться на замок; кроме того, в замке было много людей, и семье воеводы не угрожала ни малейшая опасность. Правда, Белз и Цехановский замок мужики уже дважды поджигали, но там действовала организованная банда под предводительством Яховского, смелого и хитрого лазутчика Хмельницкого. Правда, незадолго перед тем атаман Баюс с товарищами разгромил Янушковицы; правда, убиты были паны Трояновские, Бобовницкий, Былина из Лещин, опустошены усадьбы Ольшевского в Сярах, Домарацкого – в Ропе, а знаменитые Чепец и Савка напали на Ямгруд, хорошо укрепленное поместье Менчинского; в Зындрамове они же украли семьдесят семь племенных кобыл, ограбили усадьбу Дельпачи в Глиннике, Циковского – в Жегльцах, Михаловского – в Рогах близ Ивонича, но вооруженному пушками, как крепость, замку Гербуртов такие нападения были не страшны. В Згожелицах же держали панский скот: это и соблазнило нападавших.
С пожаром в сердце, не меньшим, чем тот, который пылал впереди, в урагане гнева, жажды мести, боли и отчаяния Костка мчался по дороге. Наконец, проехав уже больше мили, он придержал коня, чтобы его не загнать.
Огромное зарево горело на небе.
Костка сдержал лошадь, обернулся, сидя в седле, протянул сжатый кулак в сторону пожара и яростно потряс им.
– Погодите, магнаты! И получше этого зажгу я огонь над вашими головами! Узнаете вы меня, сукины дети!
Он погнал коня в горы. В эту дикую, пустынную страну влекли его бешенство и гнев. Так инстинкт ведет волка, сорвавшегося с цепи. Дорогою Костка думал о Хмельницком. Хмельницкий неоднократно давал ему понять, что знает о нем и ценит его. Как бы нарочно встречали его люди, подосланные гетманом, и делали многозначительные намеки, что Богдан Хмельницкий может потребовать возвращения прав не только казакам и русским крестьянам, а и другим людям… особенно тем, кто вступит с ним в союз…
Хмельницкий…
Отец его был поселенец в Чигирине во времена старосты Даниловича, и звали его Хмель, – а сын, уже казацкий гетман, который побратался с татарским ханом, оттеснил князя Иеремию Вишневецкого за Днепр и взял в плен двух коронных гетманов. Воевода Кисель ездил к нему послом. Так, если сын суботовского хуторянина Хмеля мог наставить носить над собою малиновое знамя, – чего не сможет он, королевский сын?..
– Эх, брат, знаешь, что я тебе скажу? Тепло. То есть теплынь, я тебе скажу…
– Теплынь, это верно.
– Ветерок с востока подувает: весна.
– Весна.
– Тает.
– Тает.
– Тепло весной!
– Это вы, Ян, правильно сказали! Вы голова!
– И еще я тебе скажу, Шимек, что там, на озере, ни единой льдинки не осталось.
– Не осталось.
– Солнышко все начисто растопило.
– Еще бы!
– А на Мерзлом, под Заворотом, должно быть, еще лед есть.
– Есть.
– Куда же ему и деваться, как не в тень!
– Ясное дело!
– А в Пятиозерье Новобильские, пожалуй, уже овец выгнали.
– Пожалуй.
– А до Рыбьего, думаешь, дошли?
– Дошли. Отчего не дойти?
– И до Тихой?
– Да ведь она еще ниже.
– Наша гора у Озер самая высокая.
– Самая высокая.
– И знаешь, брат, что я тебе скажу: хороша она.
– Хороша.
– Уж что хорошо, то хорошо. Нигде такой горы нет.
– Конечно, нигде!
– Только что холодна. В других местах уже пашут, а на ней еще только‑только трава зеленеть начинает.
– И то верно.
– Нынче летом, коли будет такая теплынь стоять, мы туда пойдем.
– Вместе?
– Вместе пойдем. И скрипку ты, Шимек, с собой возьми. Потому что, как забренчит там Бырнас на кобзе да Петр Франков с внуком моим, Собеком, на дудках заиграют, – так что же ты, брат, без скрипки станешь делать? Тогда незачем тебе туда идти. Русалки бы тебя камнями забросали.
– Гм… может, и так…
– Сядем у шалаша на солнышке… Лесом из долины потянет, а сверху – соснами, можжевельником. И так вам придется играть, чтобы услышали вас пастухи на Тихой.
– Ясное дело!
– Пусть послушают, как поляки играют! Липтовцы несчастные!
– Правильно! Наши песни им поперек горла станут.
– Да‑а! Водочки сладкой попьем. С овсяным пирогом.
– Хорошо!
– На солнышке погреемся. Ведь мы старые.
– Эх! Что станешь делать!
– Шимек, тебе сколько лет будет?
– Да не, то за пятьдесят, не то за шестьдесят.
– Младенец ты еще! Мне вот на святого Флавия восемьдесят четвертый пошел! Ну, что ты против меня? Молокосос! А переплясать ты меня не сможешь.
– Где уж!
– То‑то, брат, не перепляшешь! Когда мне двадцать пять было, так раз трое пастухов из Бялки с ног свалились, а я еще и не взопрел!
– Ну‑ну!
– Да, было дело! Парень я был настоящий! Кругом всего Черного озера вровень с собаками бегал! Ну и летел же я!
– Всю дорогу до Косцельца?
– Конец порядочный!
– То‑то и есть! А только я так думаю, Ян, что, кабы не прибывала в озере вода да кабы стала она пивом, люди бы его к осени вылакали.
– Еще бы! Так бы и прилипли к нему, покамест одна тина на дне останется. Я бы сам лег и пил, покуда сил хватит.
– А сколько народу нагрянуло бы, кабы разнеслась по свету такая весть! Черно было бы от народу. Все побросали бы и не боялись бы, что их зальет.
– Шагу бы пешком не ступил, все бы на лошади ездил: нацедил бочку – вези к избе.
– Хуже всего было бы тем, которые по тюрьмам сидят. Проведал бы об этом человек, так умер бы с горя, что все без него выпьют.
– Да, Шимек! То‑то было бы пьяницам раздолье!
С ребятами пришли бы, да и баб дома не оставили бы!
– Хромой и тот бы приковылял, слепые бы ощупью дорогу нашли!
– Страсть, сколько бы от этого пьянства народу погибло! Пришлось бы епископам вмешаться, ксендзам с амвонов людей усовещивать.
– Старосты из Нового Тарга да из Чорштына прислали бы гайдуков – народ от озера гнать.
– Да! Тут бы и войско понадобилось. Рассердились бы мужики и не одного гайдука уложили бы… Ружья понадобились бы…
– Верно, что понадобились бы! Бунт бы поднялся, кабы стали разгонять силой. Потому что мужики сказали бы: кому какое дело? Пиво‑то ведь наше! Ты, что ли, его варил?
– Правда! Чего другим в это дело мешаться? Вода всегда была крестьянская, стало быть и пиво крестьянское!
– Кто смеет тебе запрещать твое же пиво пить?
– Я бы такому показал! Вот, ей‑богу, убил бы подлеца!
– Воевода прислал бы солдат из Кракова людей карать. А тебя за убитого солдата обязательно повесили бы.
– А за одного повешенного мстил бы народ до седьмого колена. Я бы ему показал, как людей за свое же пиво наказывать!