Страница 35 из 88
Она держалась лесных дорог, чтобы не попадаться никому на глаза, и, чтобы не сбиться с пути, все время смотрела на вершину Бабьей горы, под которой лежала Заборня. Иногда встречные указывали ей дорогу. Она выдавала себя за сестру Яносика Нендзы Литмановского и говорила, что брат послал ее к Баюсу из Лещин, рыжеусому атаману, убившему панов Трояновского, Бобровницкого и Былину. Этого было достаточно. Никто не осмеливался дерзко поднять на нее глаза, и только, когда она проезжала, парии жадно поглядывали на эту красавицу.
Она приехала после полудня и заявила страже, стоящей перед корчмой, что у нее есть дело от Томека к пану.
Сенявский в это время сидел в комнате, обитой привезенными коврами, и писал стихи. Он чувствовал себя одиноким, покинутым, и сердце его было исполнено тоски и горечи. Когда слуга постучал в дверь, он едва приподнял голову, но, узнав, что девушка с косою в руке приехала верхом и остановилась перед корчмой, бросил перо, вскочил из‑за стола и выбежал на двор.
Изумился он чрезвычайно, но только в первую минуту. Он подскочил к Марине и крикнул, как в Чорштынском замке:
– Ты?
– Я, – ответила Марина с лошади.
Вокруг стояли драгуны: десятка два людей, бывших свидетелями позора, которым Марина покрыла его в Чорштыне. Бешенство охватило Сенявского. Вспыхнув, как огонь, он закричал не помня себя:
– Взять ее!
Драгуны стащили Марину с лошади, прежде чем она успела замахнуться косой.
– Раздеть! – крикнул Сенявский.
С плеч Марины сорвали полушубок.
– Донага!
Она не сопротивлялась. Несколько сильных рук держали ее; с нее сорвали платок, юбки и, наконец, рубашку. Коса расплелась, и волосы рассыпались по плечам.
Она не кричала. Смертельно бледная, смотрела в глаза Сенявскому. Ничего человеческого не было в этом взгляде.
Высокие, прямые плечи ее не дрожали под руками солдат. Она стояла голая, похожая на стройную, гибкую, крепкую ель.
Переглядывались даже привыкшие ко всему солдаты Сенявского. А он, по своему обыкновению, подбоченился и, тяжело дыша от страсти, глядел на Марину.
Марина не знала, что он с ней сделает: не бросит ли ее на потеху драгунам? И ее лазурные глаза, словно острые ножи из голубой стали, старались проникнуть в самое сердце Сенявского. Смертельный ужас овладел ею. Только глаза и зубы были ее оружием в эту минуту. Сенявский стоял и смотрел на нее.
Видывал он во время своих путешествий по Италии мраморные статуи древних богинь. И Марина напоминала ему Диану, богиню охоты, с копьем в руке преследовавшую оленя.
Расцветшая сила сочеталась в теле Марины с расцветом женственной прелести. У Сенявского задрожали губы, подбородок поднялся вперед, шея вытянулась, как у сокола, летящего за добычей, – неожиданно, словно подгоняемый силой, превосходящей все, он подскочил к девушке, обнял ее одной рукой и, крикнув драгунам «Прочь!» – голую втащил по каменным ступеням в корчму; здесь он, закрыв глаза, чтобы не видеть ее взгляда, сжал ее в объятиях. А она, чуя уже над собой власть Дедилии, богини любви, подумала, что ложится преградой между Топорами и Сенявским.
Оба долго молчали. Наконец Сенявский прошептал:
– Ты любила меня?
– Любила, – отвечала Марина.
– Зачем же ты мне противилась?
– Я не шиповник, который можно сорвать, понюхать и бросить!
– Любишь меня еще?
– А что ты сделал?
– Что хотел!
Сенявский почувствовал, как руки Марины сошлись за его спиной и впились в поясницу.
– Тебя Томек послал?
– Да. Я нашла его в лесу умирающим.
– А что с ним случилось?
– Медведица его помяла.
– Панна Гербурт у вас?
– Я бы убила и ее и тебя! – сказала Марина.
– Значит, любишь еще?
Марина не ответила, только рукою нащупала то место, где билось сердце Сенявского.
После победы под Берестечком были совершенно подавлены крестьянские бунты. Вести о повсеместных разгромах деревень, о казнях и мести со стороны шляхты приходили все чаще и были все ужаснее, а Сульницкий, злясь на Сенявского за то, что тот держит его в глухой Заборне, бесчинствовал сам и разрешал бесчинствовать солдатам. Начались пожары, насилия, убийства и грабежи; каждую ночь во многих местах горели дома, и огромное зарево стояло на небе. Этими заревами приветствовали друг друга пан Ланцкоронский, впоследствии убитый мужиками, ротмистр Циковский и Сульницкий, слуга Сенявского.
В одну из таких багровых ночей Кшись проснулся и сказал жене своей Бырке:
– Бырка, если так будет продолжаться, так и до нас дойдет.
– Дойдет! – с закоренелым бабьим пессимизмом согласилась Бырка.
– Если не переменится дело, плохо нам будет.
– Плохо!
– Надо спасаться.
– Надо!
– Руки‑то у нас есть, а головы нет, – сказал Кшись.
– То‑то и оно…
– Собек Топор – вот был мужик!
– Ага!
– Только не повезло ему под Чорштыном. Люди веру в него потеряли. И что‑то с ним неладное творится. Я его видел третьего дня. Дохлый какой‑то ходит. Да еще Маринка куда‑то пропала…
– Кажись, и лошадь взяла?
– Да.
– Ну, так нечего на Собека удивляться. Лошадь – большой убыток.
– Собек в вожаки теперь не годится. А вот я знаю другого.
– Кто же такой?
– Литмановский Яносик.
– Атаман этот?
– Он. Вот это молодец! Если и он нас не спасет, так уж больше некому! Он только ногой топнет, как у него из‑под лаптя семьсот чертей выскочит! Орел! Я к нему пойду.
– Ну что ж, иди, – сказала Бырка. Она мало что понимала, кроме горшков да чистки коровьих стойл.
Кшись собрался, поел холодной капусты, оставшейся со вчерашнего ужина, – он хоть и любил поесть, а дома у себя был бережлив и недоедал, – завернул на дорогу в тряпку кусок овсяной лепешки да сала и отправился в Закопане к Нендзам. По дороге он не пропускал ни одной корчмы, выпил в каждой, но в меру, чтобы явиться к Яносику трезвым. Боялся только, что не застанет его дома. Каково же было его удивление, когда перед избой Нендзы увидел он огромную толпу баб, мужиков и детей.
«Это что же такое? – подумал он. – Помер кто‑нибудь, что ли?»
Все переговаривались шепотом, а когда Кшись подал голос, чтобы узнать, что случилось, ему дали знак замолчать.
– Спит! Спит!
– Кто? – спросил Кшись.
– Яносик.
– Яносик? Он дома?
– Дома. Только спит.
– Болен, что ли?
– Нет. Спит.
– А чего вас тут набралась такая орда, словно на праздник?
– Мы к Яносику пришли.
Кшись протолкался к избе. На пороге стояли старики, родители Яносика, и две двоюродные сестры его, Ядвига и Кристка. Рядом на скамье сидел Саблик и тихонько бренчал одним пальцем по струнам гуслей. Какая‑то старая женщина, поглаживая мать Яносика по щеке, спросила:
– А пойдет он?
Мать отвечала с гордостью:
– Пойдет.
В эту минуту распахнулась дверь и из сеней вышел Яносик Нендза, в одной рубахе и портках, босиком. Он откинул со лба волосы и обвел толпу вопросительным, еще сонным взглядом. Мужики, бабы и дети повалились ему в ноги, крича:
– Спаси нас!
– От чего? – спокойно спросил Яносик.
– От насилий, разбоев, огня и пыток.
Женщины обнимали ноги Яносика, восклицая:
– Что есть – все отдадим тебе!
– Я полотна!
– Я корову!
– Я меду!
– Я девку! – крикнула какая‑то баба, держа за руку прекрасную семнадцатилетнюю дочь. – Невинная, атаман!
Толпа окружила Яносика, а он положил руки на головы двух женщин, в слезах стоявших перед ним на коленях, и сказал:
– Когда шел я с разбоя от Дуная в Польшу через Железные Ворота в Татрах, я видел ночь, красную от огня! От этого спасать вас?
– От этого! От этого! – закричали мужики.
– Да, да! Господь карает нас руками шляхты! За то, что мы захотели воли!
– За восстание!
– Ох, карает, карает! Хуже татар свирепствует шляхта! Жгут, головы рубят, вешают!
– Целые деревни бегут!
– Целые деревни сожжены!
– Скотина, люди, добро – все гибнет!