Страница 33 из 88
Потом стали чокаться жестяными кружками с водкой, потом пошли всякие церемонии: Каркос, как местный житель, хотел платить за Галайду и Кшися, а те за него.
А кончилось тем, что Галайда взял еврея под мышку и вынес его за дверь, Кшись ни с того ни с сего разбил окно и влез через него, а Каркос забрался за перегородку и лег спать на хозяйкину кровать.
– Я тебя женю, – опять говорил Кшись Галайде. – Тебе баба нужна… Чтобы она тебя почитала… Потому – ты человек!
Страшным гневом охвачена была вся горная область. Шляхта, гордая и упоенная победой под Берестечком, победой, одна весть о которой как будто подавила все крестьянское движение, вернулась домой, карала взбунтовавшихся мужиков и, «казалось, обезумела от негодования и жажды мести». Следствия и суды, особенно в Краковском воеводстве, были так жестоки, что из некоторых деревень все население бежало в горы и жило разбоем или переходило границу, под защиту Венгрии. Людям рубили головы, сжигали их, вешали, избивали, а дома обращали в пепел. Вспыхнул гнев и Топоров из Грубого.
Уже старый Миколай Топор из Мура, двоюродный брат убитого Ясицы, и старый Войцех Топор Лесной из Грубого, и Станислав Топор Железный из‑под Красного Верха сходились на совещания. И все, жившие вокруг, – Уступские из Уступа, Муранцы из Мура, Лоясы из Пардулувки, Бульчики из Поронина, Бахледы из Бахлед, Залинские из Фурмановой, Хованцы из Тихого и влиятельные друзья их из дальних деревень: Новобильские из Бялки, Пары из Буковины, Яжомбки из‑под Копы, – все, кто услышал весть о нападении панских казаков, об убийствах и грабежах, разделяли их возмущение.
Взоры всех обращены были на Собека Топора, который первым должен был отомстить, но Собек, согнав овец с горы, сидел в своей избе и молчал.
– Собек – мужик настоящий! Насчет него сомневаться нечего! Он что‑нибудь замышляет! – говорили друг другу мужики, готовые помочь родственнику и товарищу.
Здесь, в королевских владениях на Подгалье, не было панов‑карателей: можно было спокойно совещаться и думать.
Марина рассказала Собеку все. Как познакомился с нею Сенявский, как он ей понравился, как безуспешно соблазнял золотом и лестью. Сказала, что она любила его больше всего на свете и, если бы он был деревенским парнем, отдалась бы ему под первым явором, но не хотела принадлежать пану, которому не чувствовала себя равной; рассказала, как отдалась пану Костке, чтобы утешить его в неволе и горе, в час, когда все становятся равными, и как потом призывала на помощь старых богов. Собек жевал сосновую смолу и слушал молча.
Неподвижная, разбитая параличом бабка лежала на постели в избе.
Иногда приходил Кшись и играл, играл старые песни Ясицы Топора и вызывал с того света окровавленную его тень. Сходились Топоры: Миколай из Мура, Лесной, Железный, сходились соседи, и сердца их распирал гнев при мысли, что кто‑то осмелился напасть на Топора, на свободного крестьянина в собственном его доме. Молодые Топоры говорили Собеку: «Мы готовы!..»
Собек отправился в Поляны, к старому Саблику, и старый Саблик, захватив гусли, как будто без цели зашагал по краковской дороге. Через неделю он возвратился с известием, что замок в Сеняве грозный, брать его надо пушками, а не чупагами, и войска в нем – целые тысячи.
Разговоры эти велись тайно. Кроме Собека, Марины и Кшися, не слышал их никто, даже «она», девушка, которая сошла с пастухами с горы и жила у Собека, делая легкую работу по хозяйству и ухаживая за параличной бабкой.
Слышал еще старый Саблик во время своего странствия, что у пана Гербурта из Сиворога пропала дочь, что он ее разыскивает и обещает заплатить три тысячи червонцев тому, кто ее найдет. Рассказывал Саблик и о монахине, которая, когда все разбежались, осталась с Косткой на месте казни, а потом куда‑то исчезла, рассеялась, как туман. Многое слышал Саблик, потому что умел слушать. Он был «голова».
Собека словно осенило. Он пошел к девушке и прямо задал ей вопрос. Она ответила:
– Да, это я. Но не выдавайте меня, потому что я хочу здесь жить и здесь умереть.
И она хотела поцеловать у него руку, но Собек ласково удержал ее и спросил:
– Как же нам называть вас, панна?
Девушка подумала немного и ответила:
– Мое третье крестное имя – Людмила. Так и зовите.
И так стали ее называть, а она просила, чтобы считали ее сестрой.
– Не жаль вам терять свое богатство? – спросил однажды Собек.
– Богатство мое лежит в земле, – отвечала она скорбно.
Между тем Сенявский велел всыпать по триста палок казакам, которые не могли по указанию Сульницкого схватить мнимую Марину, и послал в Грубое на разведки верного своего слугу Томека, знакомого с тамошними местами. Он решил добыть Марину во что бы то ни стало. И вот Томек отправился в путь в одежде странствующего торговца, с кораллами, бусами, гребешками, медальонами и образками. Он пришел к Топорам и здесь, кроме Марины, встретил и узнал Беату Гербурт, которую видел не раз, когда сопровождал своего господина в Сиворог. Вернувшись, он все доложил Сенявскому.
Сенявский изумился, а потом, хитро прищурившись, поднял палец и сказал Томеку:
– Держи язык за зубами. Никому ни звука! Обеих в мешок! А пока молчи!
Потом прибавил:
– Тысячу червонцев считай за мной.
Так же, как Собеку, Беата призналась во всем Марине. Дружба между ними росла, и они поведали друг другу все. В глубоком волнении смотрели они в глаза друг другу: ведь Сенявский хотел обольстить Марину, ударил ее булавой и велел похитить, – и этот самый Сенявский хотел жениться на Беате и стал причиною гибели пана Костки. Но о своей любви к Сенявскому Марина не сказала: ей было стыдно. Также и Беата не рассказала о любви своей к Костке. А отчего она бежала из монастыря в Татры, ее никто не расспрашивал. Бежала, и все.
И только когда Марина узнала, что Сенявский, соблазняя ее, собирался жениться на другой, она воскликнула: «Подлец!» А Беата, узнав, что, домогаясь ее руки, он в то же время увивался за Мариной, прошептала сквозь зубы то же слово: «Подлец!»
Собек выслушал рассказы девушек, и когда снова явился «торговец» Томек, принесший Марине на выбор обещанные кораллы, – Собек оставил его ночевать, а ночью с помощью Марины заткнул ему рот, связал руки и ноги и тихонько отнес в лес. Там, неподалеку от подземелья Плаза, он приставил к его сердцу острие ножа, развязал рот и приказал:
– Говори все, что знаешь!
– Что мне говорить? – в смертельном страхе простонал Томек.
– Все, что знаешь! Да не ври! Я правду все равно узнаю.
И Собек слегка надавил нож.
– Ты в самом деле торговец?
– Нет, – дрожа, прошептал Томек.
– Так кто же ты?
– Слуга…
– Чей?
Томек заколебался, но Собек снова надавил нож.
– Пана Сенявского, – прошептал Томек.
– Видишь? – обратился Собек к Марине. – Ну, так что тебе известно?
– Я слуга, мне велено было…
– Ладно. Говори все, что знаешь!
– Пан мой хочет украсть вашу сестру…
– Хорошо. Что еще?
– Вместе с дочерью воеводы Гербурта, которая живет у вас…
– Он знает, что она здесь?
– Знает.
– Откуда?
– Я ее узнал.
– А зачем ты к нам опять пришел?
Томек молчал.
Собек надавил нож.
– Говори!
– Две тысячи людей Сенявского на конях стоят в лесу под Обидовой. Будто бы для того, чтобы наказать крестьян за бунт.
– А на самом деле для чего?
– Чтобы напасть на вас.
– И пан с ними? – спросила Марина.
– Пан сидит в Заборне, в корчме. С ним несколько десятков казаков.
– Когда хотят напасть?
– Как только я донесу, что Марина и панна Беата дома.
– Хорошо. Еще что? – спросил Собек.
– Больше ничего не знаю.
– Что пан Сенявский хочет сделать с Мариной?
– Не знаю. Что знал, то сказал. Только вы меня не выдавайте! На кол посадят!
– Будь спокоен!
И Собек вонзил нож, который держал над сердцем Томека, по самую рукоять. Потом вытащил изо рта трупа язык, отрезал его и, спустив с убитого штаны, засунул ему язык в зад. Так делать учил древний обычай, чтобы сохранить тайну.