Легенда Татр

Вручая каждый подарок, Яносик Нендза сказал о нем подобающие слова. Он щедро расточал золото белыми руками, никогда не знавшими грубой работы.

А мать его, гордая хозяйка, обладательница сотни коров, прибавила для Марины кусок прекрасного домотканого полотна. Стоя на пороге, с самодовольством взирал на богатство своей семьи и на почтительно удивлявшихся гостей старик Нендза Литмановский, отец Яносика, владелец четырехсот овец и огромных лугов. По знаку его принесен был жбан водки, и все напились вволю. После этого гости простились и двинулись в обратный путь.

– Эх, – говорил Кшись, покачиваясь на коротких согнутых ногах, – эх! Вот это, скажу я тебе, – богатство!

– Богатство, – повторил Мардула, стараясь сохранить равновесие.

И оба они, занятые одной мыслью, затянули среди густого леса:

Скоро ты, Яносик, белыми руками

Сундуки купецкие станешь отпирать…

Собек, получив неблагоприятный ответ Яносика, не стал медлить и решил идти к Чорштыну. Однако не прямым путем, который был всех короче, а низом, по берегу Дунайца, через большие деревни, где он надеялся еще набрать людей.

Но краковский епископ Гембицкий рассылал, куда мог, письма, а Сенявский, рука которого почти уже зажила, оставив в Сеняве отряд для охраны замка, нашел возможность сверх значительных полков, отправленных королю, двинуть еще по призыву епископа под Чорштын двести семьдесят всадников с шестью легкими пушками. Каждый солдат был вооружен ружьем и пистолетами.

Войско это в полдень, на равнине перед Новым Таргом, сошлось с мужиками Собека, к которым присоединились весьма немногие, так как в Шафлярах ксендз задержал всех мужиков. Солдаты Сенявского внезапно, словно по волшебству, выскочили из темного леса.

Силы были почти равные, но далеко не равны были их вооружение и боевая опытность. Драгуны в одну минуту окружили мужиков и, не спешиваясь, дали по ним залп, а шесть пушек плюнули картечью в самую толпу.

Раздались стоны. Горцев охватил ужас.

Встреча была так неожиданна, атака так стремительна, что мужики сразу смешались, и боевой порядок был нарушен. Напрасно Собек с чупагой и с ножом, подарком Яносика, бросился на ближайших драгун; напрасно грянули десятка два мужицких ружей и десятки стрел просвистели в воздухе. Несколько драгун покачнулись в седле и упали с лошадей, но ружейные залпы и пушки, которые быстро заряжались и наводились хорошо обученными артиллеристами Сенявского, валили мужиков, как буря – деревья. Мужики побежали.

Сенявский запретил подбирать раненых мужиков, чтобы они начали гнить заживо, и для наблюдения за этим оставил несколько драгун, а сам во весь опор поскакал к Чорштыну, чтобы прибыть туда раньше, чем замок будет взят.

Запертый в комнате Платенберга, Костка уже целых два часа лежал на постели, устремив глаза в потолок. Марина молча сидела рядом.

Они ждали.

Вдруг двери в прихожей отворились, и вошло несколько людей; дверь в спальню Платенберга они нашли запертой и стали громко стучать.

– Кто там? – спросил Костка.

– Мы.

Он узнал голос Мацека Новобильского.

– Негодяи, трусы и изменники! – крикнул Костка.

– Отоприте, пан. А потом будем разговаривать.

Костка вскочил и повернул ключ в замке.

Вошли оба Новобильских, Курос и еще три мужика.

– Вы сдали замок!

Эти здоровенные мужики смешались и словно робели перед щуплым Косткой. Один лишь Курос дерзко сказал:

– Мы вашими головами купили себе жизнь и свободу.

– Чьими?

– Вашей и Лентовского.

Тогда Костка рассмеялся. Смеялся широко, весело и долго, долго, от всего сердца. А потом протянул руки и сказал:

– Вяжите!

– Этого не надо, если вы пойдете добровольно, – ответил Мацек Новобильский, не глядя Костке в глаза.

– Пойду добровольно: добровольно я шел умирать ради вас и добровольно умру из‑за вас. Идемте.

И Костка шагнул к двери.

– Ребята… – несмело заговорил Юзек Новобильский.

Но Мацек сказал:

– Побожились, подписались – значит, кончено.

– Где Лентовский? – спросил Костка.

– В погребе заперт. Сейчас его выведем.

– Друзья, – кротко сказал Костка, – убивая его и меня, вы убиваете самих себя.

– Если бы пришла подмога, если бы Собек подоспел из Грубого… Лучше уж пускай две головы упадут, чем всем нам головы сложить, – оправдывался Юзек Новобильский.

– Неужто нам сиротами оставлять баб да детей? – говорил Баганцаж.

– Лентовский – старик, вы не женаты, – добавил Кулах.

– Сами же вы нас до этого довели! – воскликнул Курос. – По вашему делу мы пришли сюда, по вашему приказу защищали замок. Вы обещали десять тысяч мужиков, – а где они?

– Кабы они пришли…

– Пан, скажите сами, что нам было делать? – сказал Мацек Новобильский. – Два дня мы дрались, как львы, – эти самые слова вы нам много раз говорили. И все прахом пошло! У нас ничего не выйдет. Если погибать, так за что‑нибудь. А ни за что погибать не хотим.

– Так, так! – подтвердили мужики.

Новобильские отперли дверь погреба, и оттуда вышел Лентовский. Костка взглянул на него со страхом, но старик был спокоен. В глазах его не было ни упрека, ни печали.

Он подошел к Костке и, протянув ему жесткую, морщинистую рабочую руку, сказал без всякого волнения:

– Ну, мы уже на том свете!

Все уцелевшие и легко раненные мужики, оба Новобильские, Ганка, евреи, с которых сняли веревки, окружили Костку и Лентовского. Марина шла сзади, как безумная.

Ужасы, которые она слышала о возлюбленном своем, Сенявском, не выходили у нее из головы; штурм замка, во время которого она лила смолу на солдат, бросала камни и вилами сталкивала вниз тех, кто взбирался по лестницам на стену; час, проведенный с Косткой вкомнате Платенберга; неприбытие брата, сдача замка, выдача Костки и его спокойствие, похожее на спокойствие дерева, увлеченного вниз обвалом, – все это ошеломило и словно заморозило кровь в жилах.

Молчали и мужики. Даже дерзкий и озлобленный Курос отвернулся и опустил глаза в землю.

Так стояли они, выдавая людей на смерть.

Вдруг раздался хриплый, сдавленный голос:

– Кланяюсь ясновельможному пану старосте и полковнику, низко кланяюсь!..

Это Иозель Зборазский перестал бояться Костки и мужиков. Тем более перестал бояться, что в эту минуту в открытые ворота замка въезжал на белом испанском жеребце полковник Яроцкий, а рядом с ним, на рослом золотисто‑гнедом турецком коне, с золотою булавой в руке, – сын воеводы, Иероним Сенявский. За ними – драгуны. Прибежали также чорштынские крестьяне и, тотчас приметив, что счастье переменилось, захотели угодить солдатам: они стали дергать Костку за длинные волосы и всячески издеваться над ним. Он застонал от ужаса и горя. Но Яроцкий велел драгунам отогнать всех.

Тогда Сенявский подъехал ближе и насмешливо крикнул:

– Так вот где мы встретились, пан Костка!

Но в этот миг взгляд его упал на лицо Марины.

– Всякое дыхание да хвалит господа! – воскликнул он, крестясь золотой булавой. – Марина? Ты что здесь делаешь?

Марине что‑то сдавило горло. Она узнала Сенявского и остолбенела.

Ни на Яроцкого, ни на офицеров и шляхту Сенявский не обращал никакого внимания: он был пан, и они кланялись ему чуть ли не в ноги, чтобы снискать его высокую милость. Слишком легкое взятие Чорштына тоже его не занимало.

Он пришпорил коня и подъехал к Марине.

– Марина, ты здесь, с этим бродягой? – сказал он сурово, указывая булавой на Костку, которого вместе с Лентовским окружили уже драгуны Яроцкого.

Марина молчала. Горе, боль, возмущение и гнев мешали ей говорить.

– Ты с этой собакой? – повторил Сенявский.

К Марине вернулся голос. Она выпрямилась и прямо в лицо бросила Сенявскому первое, что ей пришло на ум:

– То, чего целых два года ты не мог у меня ни выпросить, ни купить, он час тому назад получил по доброй моей воле! Понял теперь?

Кровь бросилась в лицо Сенявскому. Он багрово покраснел. Все с любопытством устремили на него глаза. Он не мог выговорить ни слова, но поднял вдруг золотую булаву и, сидя на лошади, сверху ударил Марину по голове. Брызнула кровь, и Марина, крикнув: «Господи!» – с раскинутыми руками упала навзничь. А он вонзил золотые шпоры в бока своего бахмата и так хлестнул его поводьями, что жеребец поднялся на дыбы и повернул на месте. Сенявский махнул булавой и сквозь ряды своих солдат, как безумный, помчался к воротам. Его кавалеристы поскакали за ним.