Страница 46 из 54
Приемы посольств сопредельных государств с одной стороны тешили самолюбие гетмана, возвышая его и в собственных глазах и в глазах окружающих, а с другой, он все более осознавал свою значимость, не только как военного вождя восстания против Польши, но и державного властелина, определяющего политику на территории всей Южной Руси, в том числе и в области международных отношений. Идеалом государственного и общественно‑политического устройства края для него, по‑прежнему, оставалась казацкая автономия в составе Речи Посполитой, при условии возвращения казакам их льгот и привилегий, увеличения реестра и отказа от унии. Для него, как для казацкого вождя, его ближайшего окружения, большей части реестровых казаков и запорожцев этого было вполне достаточно. Они бы получили все, ради чего боролись, даже больше, но возникала другая проблема – как быть тем народным массам, которые поднялись вместе с казаками на борьбу и обеспечили им победу в этой войне? Они ведь, присоединившись к восстанию, тоже стали считать себя казаками и не желали возвращаться к своим прежним хлеборобским занятиям, не хотели снова пахать землю и выращивать урожай. Записать их всех в казацкий реестр? Король и сенат на это никогда не согласятся. А не записать – куда девать эту стотысячную массу народа?
От всех этих дум, переживаний и неразрешимых противоречий Хмельницкий не зная, как ему поступить, стал прибегать к услугам гадалок и ворожей, а порой, чтобы забыться, напивался в кругу полковников и старшины до потери сознания. Не могла отвлечь его от свалившихся на него забот даже молодая жена, для которой у него оставалось все меньше свободного времени. Хлопот добавляло и то, что осенью по всему краю выдался неурожай. Дело было не только в недороде, а и в том, что даже то, что уродило, некому было собирать. После победы под Корсунем множество хлеборобов оставили свои нивы и ушли в казаки в расчете на добычу. Добыча им действительно досталась огромная, да вот беда – русские и турецкие купцы платили за нее больно мало. Вот и случилось так, что у многих к зиме не оказалось денег, чтобы купить даже хлеба. Недовольство зрело по всему южно‑русскому краю и, если еще эти люди окажутся вне казацкого реестра, они поднимут восстание против него самого.
– А возглавят их тот же Кривонос, или Нечай, – размышлял гетман, зная, что эти полковники наиболее решительно выступают против мира с поляками.
Уже к началу февраля Хмельницкий пришел к окончательному выводу, что как ни рассуждай, а новой войны с Речью Посполитой не избежать. Поэтому он, хотя и продолжал ожидать комиссию Адама Киселя, но большей частью лишь для соблюдения формальностей, так как ничего доброго от встречи с комиссарами не ожидал.
Между тем, польские комиссары запаздывали. Этому тоже были свои причины. Если в сложное положение попал Хмельницкий, не знавший, как поступить с теми, кто окажется вне казацкого реестра, то в не менее сложной ситуации оказался и Ян Казимир. Выполнив свое обещание, данное казацкому гетману через Ермолича, он неожиданно столкнулся с сильной оппозицией среди высших польских аристократов. Вручение Хмельницкому гетманской булавы и подчинение Войска Запорожского лично королю, поставило бунтовщика и смутьяна в один ряд с коронным и польным гетманами – высшими военачальниками королевства. Амнистия казакам и всем участникам восстания была воспринята большинством магнатов, как личное оскорбление. Масла в огонь подлило и назначение Адама Киселя воеводой киевским вместо скоропостижно скончавшегося Тышкевича, что вызвало у многих нескрываемое осуждение. Наконец, никто не хотел даже слышать об отмене унии.
Магнаты не скрывали своего негативного отношения к политике Яна Казимира в отношении Войска Запорожского и открыто заявляли ему об этом. Многие считали и Адама Киселя предателем интересов Речи Посполитой, а высшее католическое духовенство и слышать не желало о возможности отмены унии на территории Малороссии. Князь Иеремия Вишневецкий, с которым Кисель повидался в Збараже, когда его комиссия следовала в Чигирин, также выразил сомнение в том, что миссия киевского воеводы увенчается успехом.
– Хмельницкий лишь номинально считается гетманом и казацким вождем, – задумчиво говорил воевода русский комиссарам, – а фактически там правят бал его полковники, которых он и сам побаивается. Без совета с ними, он и пальцем не пошевельнет. Не хочется быть пророком, но, думаю, вся эта поездка закончится ничем и уже к весне надо готовиться к новой войне с казаками.
Седой, как лунь Адам Кисель нахмурил кустистые брови и разгладил белоснежную бороду.
– Не спорю, во многом я согласен с вашей милостью. Но, думается, княжеский прогноз слишком уж пессимистичный. Князь, конечно, воин знаменитый, но все дипломатические вопросы предпочитает решать огнем и мечем. В данном же случае особый подход нужен. Казаки, они как большие дети – многое зависит от того, как с ними себя повести.
Князь скептически усмехнулся, но продолжать дискуссию не стал.
Наконец, в феврале комиссия Адама Киселя прибыла в Переяславль. Вместе с ним приехал его племянник, хорунжий новгород‑северский, тоже Кисель, князь Захарий Четвертинский и член комиссии Андрей Мястковский. Прибыл с ними и посланник короля ксендз Лентовский, который привез Хмельницкому уже официальную королевскую грамоту на гетманство, булаву, осыпанную сапфирами, и красное знамя с изображением белого орла.
Гетман со старшиной встретил комиссаров еще при подъезде к городу, при въезде в Переяславль был произведен залп из двадцати орудий, а затем в их честь был дан обед, на котором присутствовали полковники, старшина и посланники иностранных государств.
Хмельницкий с польскими комиссарами был приветлив, но они не могли не заметить, что и сам гетман и его полковники настроены воинственно и агрессивно. Во время обеда от них то и дело слышались угрозы в адрес Вишневецкого, Конецпольского и других панов, и обещания расправиться с ними. Судя по всему, процесс мирного урегулирования, ради которого комиссия проделала такой долгий путь, казацкую верхушку волновал мало.
На следующий день на центральной площади Переяславля при стечении казаков состоялась официальная передача гетманской булавы и знамени. Кисель начал было пространную речь о той милости, которую оказал король Запорожскому Войску, но пьяный Иван Донец оборвал его, а из толпы раздались крики: «Зачем вы, ляхи, привезли нам эти цацки? Вы хотите нас подманить, чтобы мы, скинувши панское ярмо, опять его надели?». Хмельницкий одернул Донца и попытался успокоить толпу, но из другого ее конца послышались новые крики: «Пусть пропадут ваши льстивые дары! Не словами, а саблями будем говорить с вами! Владейте своей Польшей, а Украйна пусть нам, казакам остается!».
Многомудрый Кисель, смешавшись, скомкал свою речь и постарался ее поскорее закончить. Не заметил он, чтобы и сам гетман, слушавший его с непроницаемым лицом, очень уж был обрадован знаками королевского внимания.
Тем не менее, на последовавшем затем банкете Кисель в витиеватых выражениях вновь заговорил о том, что король прощает Хмельницкого, дает ему гетманство, возвращает свободу православию, увеличивает реестр до 12 или даже до 15 тысяч, а взамен этого требует лишь быть благодарными, прекратить смуту, не принимать бунтовщиков‑крестьян под свое покровительство, а внушать им необходимость покорности и повиновения законным владельцам. Слушая Киселя, Хмельницкий все более мрачнел и хмурил брови. Внешне он старался сохранять такт, но душевные переживания у него были созвучны тому, о чем ранее кричали в толпе казаки.
Когда уже все были в легком подпитии, гетман произнес, обращаясь к Киселю: «За великие милости королевские покорно благодарю, что же касается до комиссии, то она в настоящее время начаться и производить дел не может: войска не собраны в одно место, многие полковники и старшины далеко, а без них я ничего решать не смею, иначе могу поплатиться жизнью. Да, притом, не получил я удовлетворение за обиды, нанесенные Чаплинским и Вишневецким. Первый должен был непременно мне выдан, а второй наказан, потому что они подали повод ко всем смутам и кровопролитиям. Виноват и пан кастелян краковский, который нападал на меня и преследовал меня, когда я вынужден был спасать свою жизнь в пещерах днепровских, но он уже довольно награжден за дела свои, нашел, чего искал. Виноват и староста Конецпольский, потому что лишил меня отчизны, отдал Украйну лисовщикам, которые казаков, оказавших услугу республике, обращали в холопов, драли с них кожу, вырывали бороды, запрягали в плуги, но все они не так виноваты как Чаплинский и Вишневецкий».